Невзоров: «Война избавляет от патриотизма и прочей ахинеи»

 

Александр Невзоров рассказал PRM о человеческой природе, которую можно узнать только на войне, и о специфике работы военным репортером.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

С. К.   Как вы оказались на войне?

 

 

 

А. Н.  Мною двигало желание понять, почему человек такая мразь, почему с такой легкостью с него слетает тонкая пленка воспитания, культуры, цивилизации и прочих прекрасных вещей – достаточно прикосновения пальца войны. Это стало детонатором очень многих изменений в моей жизни. Только война может навести на эти мысли и породить желание разобраться. Это как с физиологическими опытами: пока ты про них читаешь и пока они не становятся фактами твоей биографии, считай, что их и не было. Про войну читать и смотреть бесполезно. Никакое документальное видео, никакие мемуары, не говоря уже о художественном кино и литературе, не дают о войне ни малейшего представления. Когда за тонкими листиками героики ты видишь пласты чудовищного – тогда и начинаешь задумываться о человеческой природе. У разных людей эти размышления имеют разные последствия, но я любитель точных ответов.

 

 

 

С. К.  К каким ответам вы пришли?

 

 

 

А. Н.  Война очень хорошо избавляет от патриотизма, имперскости и прочей книжной ахинеи – если ты своими глазами видишь, сколько стоит империя и чем за нее надо платить. Конечно, когда небритый спецназовец прокуренным хриплым голосом под свист пуль орет, обращаясь к тебе, что Чечню отдавать нельзя, потому что «отдадим Чечню – распадется Россия», этим проникаешься несколько больше, чем словами московского хлыща в бабочке, вещающего о территориальной целостности страны. Если воин так говорит – значит, так оно и есть. Но когда этот самый спецназовец и его товарищи через три часа после интервью – трупы, задумываешься: а не велика ли цена за то, что Россия не распадется? А что такого страшного, если она распадется? Почему мы должны сотнями тысяч жизней платить за то, что для нас и так не очень удобно? И почему за сохранение империи кто-то хочет расплатиться откровенно жульническим способом? Ведь эти пространства охранять – никаких контрактников не хватит. И понятно, что только призывная армия в России это может. И понятно, что эта призывная армия никогда не будет боеспособной: пошедшие по призыву – это кандалы, вериги и проклятие армии. Призывник не способен вообще ни на что, кроме как парадировать и красить газоны. И даже если значительная часть вооруженных сил будет контрактной, призывная часть потянет ее на дно. Война 1812 г. еще могла бы казаться победой, хотя все ее основные битвы мы проиграли. И если бы не климат и пространства… Знаете, сколько человек наполеоновского войска дошло до Бородина?

 

 

 

С. К.  Ну, примерно…

 

 

 

А. Н.  147 тысяч человек. Их можно уместить на Дворцовой площади, ну еще Александровский сад захватят и хвостик – на Миллионной улице. Это называется «нашествие». Ладно, победили. Но уже Крымская война была проиграна позорно и начисто, несмотря на весь героизм, потому что это уже была война технологий, война коммуникаций, которую не выиграть силами рабов, как это удалось в 1812 г. Не случайно, как только мы, преследуя Наполеона, пересекли границу, дезертирство, чего на нашей территории не было, достигло четверти личного состава. Низшие чины предпочитали месить навоз, а не быть частью русской военной машины. Не триумфаторы, а батраки на европейских фермах – вот их выбор. Солдат – это было хуже, чем крепостной, у него даже семьи не было. Все это аукнулось потом в Русско-японскую войну и в Первую мировую. Призывниками побеждать невозможно. Воевать невозможно. Даже использовать их в качестве пушечного мяса невозможно. Как видите, простая реплика солдата в бою тянет за собой целый шлейф мыслей и ассоциаций. Вот вам уроки войны. Как научный эксперимент это ни с чем не сравнимая вещь.

 

 

 

С. К.  Вы говорили, что благодаря военным командировкам избавились от многих иллюзий: патриотизм, имперскость, честь… Боевое братство – это тоже иллюзия?

 

 

 

А. Н.  Нет, вот это как раз не иллюзия. И чем страшнее армия, чем она бездарнее, беспомощнее, уязвимее, порочнее, тем это боевое братство крепче. Это консолидация людей не столько в ответ на силы неприятеля, сколько в ответ на родной маразм и очередное предательство. Прозвучал голос Родины – и надо идти брать железнодорожный вокзал или консервный завод в Грозном. Голос у Родины, правда, очень странный, Родина с голосом Бориса Николаевича производит очень своеобразное впечатление… Люди на войне связываются более сильными отношениями. Это старая история – вспомним Спарту, этрусков, вспомним римские ветеранские когорты. И понятно: чем современнее и цивилизованнее армия, тем эти человеческие связи слабее.

 

 

 

С. К. Военный репортер – это особая специальность или, в принципе, им может стать любой, кто имеет понятие о журналистских жанрах, умеет держать камеру в руках и складывать слова в предложения?

 

 

 

А. Н.  Нет, к этому надо готовиться и готовить. И понимать, что никакие занятия и знания не заменят реальный опыт. При мне один военный корреспондент, замечательный парень, настоящий профессионал, молодой здоровый мужик, описался в машине. Притом что серьезной опасности не было – просто шоссе, по которому ехали, простреливалось. Я прекрасно помню его глаза, когда он их поднял на меня и сказал: «Глебыч, я обоссался». Это была не первая моя война, и у меня хватило ума и такта не рассмеяться. Но такое происходит и с офицерами – если вы думаете, что их в училищах знакомят с реальной войной, то ошибаетесь. Про срочников и не говорю. Это не рабочие войны, это даже не скот войны. Со мной такого, как с тем репортером, не бывало – и в этом нет никакой моей заслуги, просто я животное хладнокровное.

 

 

 

С. К.  Что вы думаете о тех, кто снимал чеченскую войну и писал о ней наряду с вами?

 

 

 

С. К.  Александр Проханов.

 

 

 

А. Н.  Александр Андреевич – талантливейший человек. В силу того, что он имперец и всеми силами изображает из себя верующего, мы с ним давно не общаемся. Как профессионал он безупречен. Безусловно, Проханов – это сортовое существо.

 

 

 

С. К.  Елена Масюк?

 

 

 

А. Н.  Великолепно.

 

 

 

С. К. Юлия Латынина?

 

 

 

А. Н.  Блистательно.

 

 

 

С. К.  Покойный Сергей Говорухин?

 

 

 

А. Н.  У него было чуть меньше банального журналистского мастерства, чем у вышеперечисленных, способности обострить где надо, что-то текстово оформить, но по мужеству и по умению быть своим на войне – превосходно.

 

 

 

С. К.  В одном из интервью вы сказали, что беспринципность – имманентное свойство всякого настоящего репортера. К военным журналистам это тоже относится?

 

 

 

А. Н.  Разумеется. Другое дело, что каким бы вы ни были беспринципным, вы изначально выбираете сторону и служите этой стороне. Не потому, что вы этого так уж хотите, просто есть четкие правила игры. Несоблюдение их может закончиться глубокой личной трагедией, травмой или смертью.

 

 

 

С. К.  А как же объективность?

 

 

 

А. Н.  Невозможно. Либо ты за великую Россию, либо за свободную Ичкерию. Объективность можно сохранять, если ты пишешь о войне, сидя в Петербурге в комфортном офисе, но как только ты вступаешь с людьми в отношения, особенные дорогие отношения, тебе становится чрезвычайно важно мнение тех, с кем ты теперь дружен. И это единственное, что имеет значение. Нельзя предать своих новых друзей, которые, прямо скажем, невеликие мыслители и рассуждают в категориях «черное – белое». Потому что это кадровые военные или ополченцы, как в Приднестровье: счетоводы, пастухи… Ты находишься в определенном рабстве чувств к этим людям. И ты начинаешь тоже писать и мыслить в категориях «черное – белое», потому что существует то самое понятие «боевое братство», и никто, как я видел, от этого свободен не был. Объективность – это сильный художественный прием. Но мы знаем, что симпатии или антипатии зрителя можно добиться, просто тем или иным образом установив свет. Объективность – это просто прием, повторюсь. Но я очень редко им пользовался.

 

 

 

С. К.  Ваши чеченские репортажи были вопиюще, подчеркнуто неполиткорректны. Противник – даже не человек, это просто «чужой», другой биологический вид. Разведчики-спецназовцы коллекционируют уши чеченцев… Это такой пропагандистский прием или вы просто захвачены были стихией войны?

 

 

 

А. Н.  Был захвачен стихией войны. Но это была игра по правилам. Только я правила эти соблюдал лучше всех.

 

 

 

С. К.  Меня не покидало ощущение, что автор явно глубже, талантливей, сложнее, чем его репортажи и фильмы…

 

 

 

А. Н.  Не забывайте, что рядом были мои боевые товарищи. Для меня было важно прежде всего их мнение, каким бы примитивным оно вам ни казалось.

 

 

 

С. К.  Для кого вы делали эти репортажи? Для пятнадцати миллионов зрителей ОРТ или для этих немногочисленных спецназовцев и ополченцев?

 

 

 

А. Н.  Всякая журналистика делается по причине тщеславия и корыстолюбия, то есть для себя. Но в данном случае главный зритель – это именно твои боевые товарищи.

 

 

 

С. К.  Ваша информационная война с первым мэром Санкт-Петербурга Анатолием Собчаком, сколько можно понять, имела причиной как раз солидарность с вашими друзьями…

 

 

 

А. Н.  Простите, как вас зовут?

 

 

 

С. К.  Сергей.

 

 

 

А. Н.  Сережа, вы еще очень юны и многого не знаете. Мы с Собчаком были в очень хороших отношениях, он даже ездил ко мне в больницу с фруктами… Но как-то мне позвонил псковский десантник – из тех, что брали вильнюсский телецентр в январе девяностого первого, и начал материться: «Глебыч, что там твой Собчак несет?» Действительно, в воспаленном юридическом мозгу Анатолия Александровича тогда появились какие-то варварские пули со смещенным центром тяжести, которыми якобы «альфовцы» и десантники косили направо и налево несчастных литовцев. Он и вправду нес чушь с чужих слов. Оскорбившись за ребят, я наехал на него в ближайшей передаче, а он тоже был очень амбициозный тип, ответил, начались боевые действия.

 

 

 

С. К.  Но вы же понимали, что, затеяв уконтрапупить мэра Санкт-Петербурга только по этой причине, вы рискуете очень многим, практически всем: репутацией, деньгами, статусом…

 

 

 

А. Н.  Конечно, понимал. Вот вам, кстати, пример влияния боевого братства.

 

 

 

С. К. Говоря о распаде империи – как вы относитесь к идее отделения Петербурга от России?

 

 

 

А. Н.  Я к любой гипотетической автономии отношусь спокойно.

 

 

 

С. К.  Вас не страшит, что в результате этого шага война буквально может прийти к вам домой?

 

 

 

А. Н.  Распад государства может быть трагичным, а может быть и не особенно безобразным. Но это можно узнать только эмпирическим путем. Поэтому до тех пор, пока эксперимент не поставлен, трудно об этом говорить. Я понимаю историческую неизбежность и необходимость распада России, мне неприятно, что это произойдет еще при моей жизни, распад государства – это всегда масса финансовых, организационных, личных проблем.

 

 

 

С. К.  С другой стороны – это для многих и масса возможностей.

 

 

 

А. Н.  Безусловно.

 

 

 

С. К.  Если говорить об «окне возможностей», открывшемся при распаде государства, – вас не поражали масштабы предательства в девяностые, в частности во время войны в Чечне?

 

 

 

А. Н.  Когда мы говорим о России, мы должны говорить о русском народе. Я подозреваю, что это миф. Я нигде никогда не встречал доказательств существования такого народа в буквальном смысле этого слова. Вам же не придет в голову, говоря о римском народе, включать в него всех тех, кто на тот момент жил на территории Римской империи: кого можно было продавать, покупать, калечить, чьих женщин можно было безнаказанно насиловать, то есть рабов. Так вот, восемьдесят процентов так называемого русского народа были рабами, крепостными. А оставшиеся 20% – очень далеки от идеалов патриотизма, государственности, народности. Первая же возможность воли для дворянской интеллигенции обернулась бегством в масоны. Они легко предавали русскую культуру, да и вообще не подозревали, что такая существуют. Родным языком сделали французский, позже – немецкий, английский. Они смотрели только в Европу. Ни один народ (если мы все же считаем русских народом) не был так выдрессирован на акты общенационального предательства. Начиная с крещения Руси, когда отказались от веры предков практически в одночасье (хотя и Новгород, и южные города сопротивлялись). Такая же история и во время раскола, и в 1917 г., и при Петре, когда национальные основы, скрепы, как любит говорить Владимир Владимирович, отбрасывались с невероятной легкостью и быстротой. Последнее такое очаровательное массовое предательство, когда сдали все свое прошлое, мы видели в 1991 г.

 

 

 

С. К.  Ваш нынешний скепсис по отношению к христианству (и православной церкви в частности) известен всем. Но если завтра война между христианским севером и мусульманским югом – пойдете воевать?

 

 

 

А. Н.  Нет.  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Логин:

Пароль:

Забыли пароль?