Русские и западники, советские, эрефяне. Не консолидация, а поглощение.

Русская солидарность и русский политический проект. Размышления о насущном.

Есть вещи настолько самоочевидные, что особо углубляться в них или искать какую-то специфическую трактовку, казалось бы, нет нужды. К примеру, что такое солидарность, в общих чертах понятно любому человеку – взаимопомощь своим собратьям. В любом нормальном коллективе, как предполагается, должен функционировать этот принцип. Ну и в народе, разумеется. Если же он не функционирует, значит, по логике, у нас проблемы с народом. Или он сам по себе какой-то неправильный, или кто-то заставил его стать неправильным, сломал его культурные коды.

В принципе, это действительно так, сломали, распилили, ещё и танком сверху проехались для верности. Но социальная сфера по своей природе весьма пластична. Она легко поддаётся программированию и перепрограммированию. И если каких-то механизмов в ней нет, то это не значит, что их нельзя отстроить заново, пусть даже с нуля. Просто никто этой целью не задавался либо не находил нужных «ключей», чтобы запустить агрегат.

Солидарность, если разобраться, – вещь несамостоятельная, она не возникает сама собой, а является свойством какого-либо сообщества, реального или конструируемого. По сути, это особый тип коммуникации внутри сообщества и взаимодействия с внешней средой, который во многом задаёт его базовые параметры или, иными словами, является конституирующим свойством. Создание особого типа внутренней коммуникации, особой системы координат для распознавания своих – это, фактически, и есть стержневой процесс создания сообщества. И наоборот, если специфика внутренней коммуникации утрачивается, то вместе с ней размывается и само сообщество. Грань между внутренним и внешним стирается до полного исчезновения.

Из этого понятно, что, во-первых, солидарность – это не сугубо национальное свойство. Солидарность может быть семейной, этнической, классовой, профессиональной, корпоративной и т.д. А во-вторых, это не врождённый рефлекс и не данность, автоматически вытекающая из факта индивидуальной идентичности человека. Это именно что приобретённый, выработанный, а иногда и навязанный способ взаимодействия в сообществе. Можно быть врачом и не испытывать никакой профессиональной солидарности в отношении «коллег по цеху». Можно носить фамилию своей семьи и не испытывать никакого чувства общности с другими её представителями. И только когда возникает сообщество, призванное консолидировать носителей данной идентичности, тогда в качестве критерия признания индивидуальной идентичности может «в пакете» идти солидарность с другими её носителями и членами сообщества.

Формирование сообщества может происходить под влиянием как эндогенных, так и экзогенных факторов, но первостепенное значение в этом процессе играет чувство общности, возникающее у его участников, как стремление находиться в благоприятной, единомышленной, родственной социальной среде, как осознание невозможности сохранить индивидуальную идентичность вне коллективных форм социальной организации. Желание быть среди своих, родных и близких людей как таковое – это один из базовых инстинктов любого человека. И на нём, как и на других базовых инстинктах, довольно легко играть. Нужно только доказать, что именно эти люди являются для него своими и именно эта среда является для него наиболее комфортной. Одним словом, породить это чувство общности.

Идентичность + чувство общности + солидарность = сообщество

Если мы говорим о национальной солидарности и о таком сообществе, как нация, то чувство общности здесь должно возникать вокруг социокультурного, ценностного и поведенческого сходства, вокруг неких базовых символов, вызывающих эмоциональный отклик [1].

У русских в этом плане имеется две серьёзные проблемы. Во-первых, у нас крайне скудная социокультурная основа – из всего пласта русской материальной культуры до наших дней дошёл только язык и некоторая часть классического искусства, которую, впрочем, русские люди в массе своей знают весьма посредственно. А во-вторых, и эта скудная основа используется государством исключительно как инструмент культурной гомогенизации «многонационального народа». Вместо того, чтобы говорить о русском культурном достоянии, к которому должно приобщаться инородцам, дабы принимать таким образом русскую идентичность, эту культуру намеренно лишают русского происхождения (в том числе акцентируя будто бы нерусские корни большинства её создателей) и превращают её в безликий «силос», которым могут кормиться все, но не испытывать к нему никаких эмоций.

В итоге, мы имеем дикую ситуацию, когда использование русского языка и взращенность в русской культуре не порождает эмоциональной привязанности ни к русской идентичности, ни к русской нации, ни к России как таковой, причём даже у этнически русских людей. Нахождение в пространстве русской культуры даже и просто в русскоязычном окружении воспринимается либо как данность, либо как утилитарная необходимость, либо даже как досадное недоразумение. Недаром популярность образования за рубежом у наших чиновников настолько велика, что они не готовы отказаться от него даже в критический для себя момент: ценности воспитания своих отпрысков в русской культуре для них не существует, так же как и опасности утраты связи с ней после долгого нахождения в инокультурной среде. Именно такое утилитарное отношение к русской культуре (свойственное не только правящему классу, но и в значительной мере и остальному обществу) порождает феномен «русской русофобии», когда даже этнические великороссы легко переходят в стан антирусских сил любого толка, не чувствуя за собой никакой вины от предательства своего русского имени.

Последствия этого пагубного положения вещей прискорбны не только на индивидуальном уровне, но и на общественном. На общей русской культурной почве вот уже почти столетие успешно произрастает ряд антирусских идентификационных проектов – советский, западнический и множество проектов самостийнической, сепаратистской направленности. Некоторые из них укрепились до такой степени, что образовали на русской основе из этнически и ментально русских людей целые отдельные квазинароды со своими ценностями, идентичностью и социальной нормой. Все они растворены в этом океане, перемешаны друг с другом территориально и социально, но ментальные границы между ними колоссальны!

Именно поэтому нынешняя русская социокультурная основа не порождает того чувства общности, которое могло бы стать толчком к формированию нации и национальной солидарности. Как опознать в толпе таких же бледнолицых русскоязычных людей тех, кого можно назвать своими? Где гарантия, что, распахнув объятья, не напорешься на западника, советчика, русофоба или укросвидомита? Который не то, что солидарности с тобой выражать не хочет, а при первой возможности будет в тебя стрелять?

Вот и выходит, что чувство общности и представление о своих для большинства наших людей ограничивается (да и то, в лучшем случае) семьёй и "ближним кругом", о чём мы писали в "Струнах общественной психологии". И на этом уровне как раз дефицита солидарности не наблюдается: недаром хлебные должности у нас нередко оказываются заняты людьми, состоящими в близких родственных связях. Да и, в конце концов, последние назначения Путиным своих охранников на губернаторские посты – это проявления того же феномена, просто "ближний круг" Путина на данный момент составляют именно такие люди из его обслуги.

К слову сказать, у кавказцев и азиатов даже на этом уровне, приходится признать, дело обстоит существенно лучше. Своих они распознают и по внешнему виду, и по языку. У нас такой возможности нет.

* * *

Осознание наличия сразу нескольких национальных проектов непосредственно на русской культурной почве приводит к разрушению другого базового мифа, укоренившегося в нашем общественном сознании, а именно мифа о большом русском народе, которого в РФ аж целых 83%, поэтому и стоит нам только объединиться – и враг будет обращён в бегство.

Пора признать горькую правду. Никакого большого народа с государствообразующей ролью у нас нет! Как нет и великого государства. И да, как ни прискорбно это сознавать, но русские на сегодняшний день – малый народ. Если он количественно наберёт 30% от населения исторической России – это будет очень неплохо. Остальное пространство занято западниками, советчиками, «эрефянцами» и свидомитами всех мастей.

Можно возразить, что это не отдельные нации, а политические проекты. Ведь ещё Иван Ильин писал, что советский патриотизм и советский народ – это абсурд, полностью противоестественный феномен, потому что нельзя быть патриотом не Родины, а государственного строя. Но ведь нация в основе своей – это тоже политический проект! Проект политической консолидации вокруг национальных символов, ценностей и идентичности. У каждого из указанных антирусских проектов есть свои символы и вполне сформированные идентичности, у них есть свой социокультурный стандарт, уже достаточно глубоко на данный момент укоренённый, и своя социально-экономическая доктрина. Поэтому, как бы противоестественно это ни звучало, «советский народ» и даже «российская нация» в единстве с «чувашами, калмыками и людьми с русскими корнями» уже существуют! И даже если их нельзя назвать полноценными нациями, как отдельные политические общности или даже сообщества они вполне себе состоялись. До сообществ, конечно, дотягивают не все и как раз потому, что степень солидарности внутри каждого из них не всегда доходит до оптимального уровня.

Но бесконфликтно сосуществовать друг с другом эти проекты тоже не могут, потому как каждый из них заточен на борьбу за культурную гегемонию на всём русском цивилизационном пространстве. Даже свидомиты ‒ и те задаются не только целью обособиться от русского ядра или урвать свою кусок от этой территории, а перекроить её всю целиком, уничтожив даже рудиментарную куцую русскую культуру в её нынешнем виде. Однако в своей конкуренции за эту гегемонию данные проекты неизбежно находятся и будут находиться в оппозиции к собственно русскому культурному началу и всячески его подавлять. Только западники и свидомиты открыто провозглашают это своей целью, тогда как советчики и эрефянцы пытаются навязать свои версии русского патриотизма, в центре которых идёт лояльность конкретному государственному строю.

У русских же нет пока что ни собственного национального политического проекта, ни социокультурного стандарта, отличного от общего «силоса». И то, и другое ещё только предстоит сформировать.

***

На данный момент в среде русских активистов сформировалось два представления о том, что должен представлять собой русский политический проект и как его следует развивать, – условный минималистский политический проект и максималистский идентификационный. На наш взгляд, они являются не столько даже самостоятельными проектами, сколько двумя экстремумами, крайними точками континуума, в некоторой точке которого и находится желаемый оптимум.

Минималистский политический проект в общих чертах сформулирован в постах уважаемых Топорика и Мигеля и предполагает объединение русских патриотов вокруг нескольких базовых политических целей с намеренным абстрагированием от каких-либо ценностных и идеологических различий, не затрагивающих напрямую базовые цели. В качестве таких базовых целей в посте Топорика называются построение русского национального государства и русская ирредента.

Исходными посылами данного проекта являются, во-первых, вера в возможность подняться над ментальными барьерами, разделяющими русское социокультурное пространство, во-вторых, стремление сформулировать такую повестку, которая бы не противоречила напрямую участию в других политических проектах, то есть была бы поистине объединительной и позволяла включить как можно большее число участников, а в-третьих, убеждённость в том, что даже на нынешней культурной основе можно добиться примата русского движения над остальными идеологическими и ценностными течениями, попросту «активировав» русскую самоидентификацию одной лишь апелляцией к факту русского происхождения, или родного языка, или невозможности выживания народа без решительных мер по продвижению русского проекта.

Максималистский идентификационный проект изложен в моём прошлогоднемцикле о русской идентичности и выдвигает на первый план необходимость конструирования целостной модели русской идентичности, наполненной идейным, символическим и практическим смыслом, чётко отделённой от альтернативных конкурирующих конструкций (западнической, советской и эрефянской) и воплощённой в рамках достаточно консолидированного первичного сообщества.

Это не означает нивелирования целей построения РНГ и русской ирреденты, но указывает на то, что их продвижение может происходить только наряду с утверждением более содержательно наполненной русской идентичности, намеренно вытесняющей альтернативные конструкции и проекты, а не пытающейся их совместить или вынести за скобки. При этом предполагается, что нынешний слабый русский культурный стандарт не является достаточным для реализации русского политического проекта, потому что он непригоден для политической мобилизации и построения консолидированного сообщества. И проблемы с русской солидарностью это иллюстрируют как нельзя лучше.

Основным отличием этих двух проектов, на первый взгляд, является степень допустимого внутреннего плюрализма: первый ориентирован на максимально широкое допущение ценностного плюрализма вне базовых целей, второй стремится его ограничить (но не ликвидировать вовсе). Но этим различия не заканчиваются. Если совсем по-простому, разница между двумя проектами заключается в том, что первый направлен «вширь», а второй – «вглубь». Первый делает ставку на максимально широкое вовлечение всех неравнодушных людей, второй – на достижение как можно более тесной консолидации. Но это различия не только тактического или эстетического плана. Они отражают различия в видении фундаментального ratio русского движения, в ответе на вопрос «А зачем нам вообще всё это?». Первый проект ставит во главу угла политическую форму, второй – социокультурное содержание.

Но при всех различиях и подходах, надо строить свою тактику не только исходя из собственных представлений о правильном или верном проекте, а прежде всего исходя из критериев эффективности. Нам нужен не просто правильный проект, нам нужен работающий проект – такой, который позволит получить максимальный результат в плане той же солидарности, консолидации, субъектности и власти при наших скудных материальных и финансовых ресурсах.

* * *

При первом приближении создаётся впечатление, что скудность ресурсов просто заставляет идти по первому пути и принимать в движение всех, кто к нему прибьётся, невзирая на ценностные ориентиры. Однако давайте попробуем разобраться, что это потенциально нам даёт и чего будет стоить. Так сказать, проведём cost-benefit analysis.

Минималистский проект в своём зародыше исходит из того, что есть некоторый спектр целей, которые являются в нашем пространстве политически универсальными и идеологически нейтральными, то есть такими, которые смогут воспринять и одобрить все люди русской культуры, независимо от их политических предпочтений. Но это взгляд исключительно с русской колокольни. Когда дело доходит до практики, даже скромные цели РНГ и русской ирреденты вызывают яростные возражения с самых разных сторон. А если даже и эти возражения не озвучиваются, конкурирующие проекты стремятся переформулировать или обосновать эти цели таким образом, чтобы вписать их в собственную повестку дня. Самый типичный пример – рассуждения на тему «нам бы сначала создать привлекательную экономическую модель, а потом уже национальным строительством заниматься», подменяющие цель построения РНГ целью создания экономической модели или откладывающие её на неопределённый срок.

Специфика проблемы заключается в том, что и западничество, и советскость, и в некоторой (пусть и довольно ограниченной) мере эрефянство являются комплексными идеологиями, содержащими не только социокультурный стандарт, но и определённую социально-экономическую доктрину, обосновывая свои антирусские цели соображениями экономического характера и придавая им таким образом характер “объективной необходимости”. Идеологическая конкуренция ведётся ими не только в плоскости политических идей, чья привлекательность для рядового обывателя весьма относительна, но и в плоскости более понятных широкой публике экономических программ и ценностей. В случае западничества это либеральная программа с полным копированием западных институтов и практик, в случае советской идеологии ‒ социалистическая программа с национализацией собственности и плановой экономикой, в случае же эрефянства ‒ потребильство. При условии их согласия с базовыми русскими целями, можно было бы позволить позволить этим проектам вести разумную дискуссию об оптимальных методах экономического регулирования в рамках общего политического пространства. Однако допускать, чтобы они пользовались экономическими аргументами для того, чтобы нивелировать или дискредитировать русские цели, категорически нельзя. Если с самого начала позволить навязывать русскому движению вот такие манипуляции и подмены, можно быть уверенным, что всё в итоге закончится его размыванием и подчинением данному конкурирующему проекту.

Надо понимать, что ни лозунг РНГ, ни лозунг русской ирреденты не являются внеидеологичными! Так получилось, что мы живём в такую историческую эпоху, когда практически все сферы нашей жизни уже охвачены какой-либо идеологией, а то и несколькими. Это касается и национального вопроса, который в других идеологиях имеет совершенно чёткую трактовку. Русскому проекту приходится вторгаться на уже освоенные поляны и отвоёвывать место под солнцем у весьма солидных противников, он не может априори назначить себя «надиделогичным», потому что даже для того чтобы поставить вопрос о РНГ, ему придётся вступить в противоречие и опровергнуть уже существующие идеологии. И какую бы проблему он ни поднимал, он всё равно столкнётся с необходимостью не только предлагать для неё своё решение, но и обосновать, почему другие, более ранние решения неверны или неактуальны.

А эти проблемы поднимать придётся, в том числе и потому, что представление о том же РНГ у нас пока что очень смутное и его только предстоит сформировать. Сложно представить, как этот процесс может проходить в условиях полного абстрагирования от ценностных и мировоззренческих понятий.

Но всё же главной концептуальной проблемой минималистского проекта является даже не столько презумпция внеидеологичности национального вопроса, сколько готовность поставить в один ряд и принять в качестве допустимых антирусские конкурирующие проекты, приверженность которым расценивается как вопрос частных политических предпочтений, не имеющий прямого отношения к русскому вопросу или не вступающий с ним в прямое противоречие. Прежде всего, надо понимать, что в их лице мы имеем дело не с политическими партиями или субкультурами, а с, фактически, отдельными квазинародами, и нам придётся деконструировать их идентичности вне зависимости от того, хотим мы этого или нет. И тот факт, что многие этнически русские люди ассоциируют себя с этими идеологиями, скорее усложняет нашу задачу, потому что именно на фактор номинальной русской этничности они делают упор, когда дело доходит до открытой дискуссии. Если этнические русские одобряют и поддерживают русофобские сообщества, это проблема этих русских, а точнее этой выруси. Нельзя позволять этим доводом легитимизировать антирусские проекты.

Приведём цитату из упомянутого поста Мигеля:

«Задача русского национализма – не стать единственной секулярно-идеологической силой в политике страны, а принудить всю политическую систему страны, все её идеологические партии и общественные движения к тому, чтобы они стали националистическими, то есть думали об интересах России и русского народа в первую очередь, а потом уже преследовали свои частные цели. И вот во взаимодействии с идеологическими платформами, подчинившимися главной установке национализма, возможны разработка различных проектов для России и совместные действия. Однако до тех пор, пока они не приняли националистическую установку и будут упирать на универсальность своих установок, национализму придётся преодолевать их сопротивление, и преодолевать именно разрушая их бредовые построения, а не абстрагируясь от них. Очень сложно будет доказать обществу ошибочность простых и доступных схем понимания общественных процессов на уровне «классовых интересов олигархов» или «криптоколонии Запада». Но если не пытаться этого доказать, то национальное движение в любой момент может обнаружить, что даже участники, принявшие его повестку воссоединения, по-разному воспринимают врага, с которым надо вести борьбу за воссоединение, а вследствие этого, и стратегии этой борьбы.» (выделение моё – politnotes)

Проблема заключается в том, что разрушать бредовые, а временами и губительные, построения русскому движению придётся всё равно, даже если эти идеологии или отдельные её носители согласятся принять русскую повестку дня, что вероятно только в том случае, если они почувствуют, что проигрывают конкуренцию и должны «сесть на хвост» более успешному проекту. Как, собственно и произошло в Новороссии.

И, повторим, здесь речь идёт только о трёх антирусских проектах – западничестве, советчине и эрефянстве, которые являются прямыми антагонистами русской идее как таковой. Остальные ценностные или политические различия действительно можно вынести за скобки, но в отношении этих трёх идеологий этот принцип распространяться не может. Изначально ориентироваться на компромисс с явными противниками значит целенаправленно ограничивать русской проект, лишать себя целого пласта символов и смыслов, которые могут стать для него ключевыми элементами в рамках формирования эмоциональной связи и чувства общности русских людей.

Яркой иллюстрацией этим аргументам стала история «Комитета 25 января» и ОНД. Целенаправленно выбрав первый путь объединения вокруг «наименьшего общего знаменателя», комитет в итоге пришёл к закономерному тупику, потратив полгода на обсуждение крайне важной темы, а можно ли вообще говорить о каких-то русских целях. Это наглядно показывает, что даже самая широкая, компромиссная, минималистская основа не приводит к подлинному объединению и преодолению барьеров. А главное, этот путь не приводит к повышению солидарности и формированию сообщества русских людей.

Даже если отвлечься от опыта К25, солидарность в таком проекте возникает только между его непосредственными участниками. Тогда как нам нужен такой проект, который бы повышал узнаваемость русскими людьми друга друга, формировал бы соответствующее восприятие «это – свои» вплоть до рефлекса. Здесь нужна сильная работающая идентичность. А что это означает, прекрасноописал в недавней статье Михаил Ремизов:

«Эффект пассивной идентичности – существующей в отрыве от социальных практик. Чтобы быть жизнеспособной, идентичность – повторюсь – должна практиковаться, т.е. быть связанной с действием, хотя бы символическим и формальным. Даже в своей нормальной, не поврежденной форме русская идентичность оторвана от практик взаимной солидарности, от объединяющих ритуалов (праздничных и траурных, возвышенных и повседневных), каковые есть не только у «архаических», но у многих современных городских народов (японцев, немцев, татар, евреев, ирландцев, поляков…). Некоторое исключение составляют элементы православной церковной жизни, «прошивающие» повседневность, но их «нациеобразующее» действие ограничено относительно низким уровнем «воцерковленности» общества и частичной утратой прежней синергии русской и православной идентичности. В итоге, русская идентичность остается обездвиженной и омертвленной в социальном отношении.»

* * *

Это возвращает нас ко второму из описанных проектов, который, в сущности, оказывается единственным в нашем распоряжении. В том числе по причине ограниченности наших ресурсов. В ситуации, когда у нас нет ни достаточных финансовых средств, ни доступа к широким информационным площадкам, единственное, чем мы можем взять, – это как раз степенью солидарности и внутренней консолидации. Организованностью, дисциплиной, харизмой лидеров. В общем, не количеством, а качеством.

Нужно добиться такой степени сплочённости, которая бы позволяла конкурировать с нашими противниками. К слову, ни эрефянство, ни советскость особой внутренней консолидации так и не выработали. Они выигрывают за счёт как раз более узнаваемых и эмоционально эффективных символических конструкций и за счёт доступа к организационным ресурсам государства, в первом случае, и остаточных ячеек компартии, во втором. Западничество в этом плане оказалось более консолидированным, что показали события на Болотной площади зимой 2011 года. Это ещё раз доказывает, что в нашем мире гораздо важнее иметь как можно более широкий информационный охват, а не широкую политическую платформу, «дотянуться» до людей, которые, возможно, непосредственного участия в сообществе и не принимают, но в критический момент его поддержат из той самой солидарности.

Нам нужно достичь более глубокой консолидации, чем у западников. Такой, чтобы можно было организовывать не только разовые политические акции, но и заниматься регулярной работой, причём разного рода – от информационной и просветительской до протестной. Пусть на местном или региональном уровне, но с ощутимым эффектом.

Для этого необходимо создать узнаваемые маркеры, свою систему координат. В наше время чтение определённых информационных ресурсов уже становится маркеров само по себе. Но надо идти дальше. Нужны понятные символы на уровне одежды и внешнего вида, желательно такие, которые бы обыгрывали цвета национального флага, чтобы монополизировать государственные символы и ассоциировать с конкретной русской идентичностью. Нужны свои обозначения, свои ментальные карты, своя топонимика русского пространства. Вот ту схему московского метро, которую предложил К. Крылов, надо не предлагать властям, а уже сейчас внедрять среди русских людей, чтобы они пользовались русскими наименованиями городских объектов столицы.

Ну и, конечно же, те самые «ритуалы солидарности», о которых говорит Ремизов. Начиная с более мелких – тот же бук-кроссинг, к примеру, или коллективное пение русских песен в общественных местах, и заканчивая особыми формами празднования отдельных памятных дат в русской истории, в том числе траурных. Нужно приучить людей к тому, чтобы даже бытовые проблемы решать с опорой на сообщество и с помощью русских.

Помимо маркеров и ритуалов, для солидарности нужны конкретные события и задачи, в отношении которых её следует проявлять. Нужны дела, которое необходимо сделать вместе. Новороссия уже показала, что когда такое дело появляется, солидарность возникает сама собой, без какого-то особого импульса и никак не по указке сверху. На помощь ополчению Донбасса собирали миллионы. А попробуйте бросить клич о сборе средств на помощь Сирии даже среди «правоверных» путинистов! Другой вопрос, что этой стихийной солидарности тогда не хватило стратегического руководства, которое бы поставило верные задачи тогда, когда стало понятно, что Кремль предал Донбасс и оставил его под огнём "дорогих партнёров". И вот над этим нужно работать.

Самое главное, что нам нужно усвоить, это то, что русские на данном этапе – малый народ во враждебном окружении, и действовать нужно так, как действуют малые народы и диаспоры для своего сохранения, не дожидаясь, пока все 83% «проснутся ото сна». Необходимы свои сети коммуникации, свои образовательные ресурсы, пусть даже виртуальные, одним словом, своя система координат, позволяющая распознавать своих из общей массы и налаживать с ними контакты как с потенциальными соратниками.

И как бы кому ни хотелось, но лидером русского движения будет та сторона, которая сможет быстрее и эффективнее запустить этот процесс. Кто будет первым, кто возьмётся за эту работу, кто пойдёт дальше, а не будет ждать, пока большинство придёт к согласию, вокруг того придётся объединяться остальным, несмотря на все ценностные разногласия.

Активное меньшинство всегда сильнее инертного большинства. Если только оно активное.

[1] Здесь мы следуем М. Вердери, определяющему национализм как «политическое использование символа нации через дискурс и политическую активность, а также как эмоции, которые заставляют людей реагировать на использование этого символа»

politnotes