Меню
Северо-восток или Северо-запад?
7 июля 2011
3610
0
лесник-
Функционал
31 июля 1920 года, в живописном Коктебеле, будущей райской обители советских писателей, русский поэт Максимилиан Волошин создал один из своих наиболее известных шедевров – «Северовосток». Напомню эти стихи:
Северовосток
Расплясались, разгулялись бесы
По России вдоль и поперек.
Рвет и крутит снежные завесы
Выстуженный северовосток.
Ветер обнаженных плоскогорий,
Ветер тундр, полесий и поморий,
Черный ветер ледяных равнин,
Ветер смут, побоищ и погромов,
Медных зорь, багровых окоемов,
Красных туч и пламенных годин.
Этот ветер был нам верным другом
На распутьях всех лихих дорог:
Сотни лет мы шли навстречу вьюгам
С юга вдаль - на северо-восток.
Войте, вейте, снежные стихии,
Заметая древние гроба:
В этом ветре вся судьба России -
Страшная безумная судьба.
В этом ветре гнет веков свинцовых:
Русь Малют, Иванов, Годуновых,
Хищников, опричников, стрельцов,
Свежевателей живого мяса,
Чертогона, вихря, свистопляса:
Быль царей и явь большевиков.
Что менялось? Знаки и возглавья.
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах - дурь самодержавья,
Взрывы революции в царях.
Вздеть на виску, выбить из подклетья,
И швырнуть вперед через столетья
Вопреки законам естества -
Тот же хмель и та же трын-трава.
Ныне ль, даве ль - всё одно и то же:
Волчьи морды, машкеры и рожи,
Спертый дух и одичалый мозг,
Сыск и кухня Тайных Канцелярий,
Пьяный гик осатанелых тварей,
Жгучий свист шпицрутенов и розг,
Дикий сон военных поселений,
Фаланстер, парадов и равнений,
Павлов, Аракчеевых, Петров,
Жутких Гатчин, страшных Петербургов,
Замыслы неистовых хирургов
И размах заплечных мастеров.
Сотни лет тупых и зверских пыток,
И еще не весь развернут свиток
И не замкнут список палачей,
Бред Разведок, ужас Чрезвычаек -
Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик
Не видали времени горчей.
Бей в лицо и режь нам грудь ножами,
Жги войной, усобьем, мятежами -
Сотни лет навстречу всем ветрам
Мы идем по ледяным пустыням -
Не дойдем и в снежной вьюге сгинем
Иль найдем поруганный наш храм, -
Нам ли весить замысел Господний?
Всё поймем, всё вынесем, любя, -
Жгучий ветр полярной преисподней,
Божий Бич! приветствую тебя.
Гениальный поэтический конспект российской истории. Мгновенная фотография со вспышкой. Вспышка в данном случае – это сила гения Волошина. Все постиг, все понял поэт. Вот она – Россия и ее история, вся как есть, без тумана и недомолвок. Ужас, безысходная фантасмагория безвременья: «Что менялось? Знаки и возглавья…». Суть не меняется, будь то цари, будь то комиссары. Вектор этого безвременья, этой псевдоистории – Северо-восток. Евразийский, черный, ордынско-имперский вектор, заданный Москвой. Вектор-ветер. Путь от Европы, в тундру, на Колыму, к ГУЛАГу. В 1920-м ГУЛАГ уже просматривался на горизонте. Волошин, с его даром исторического ясновидения, наверняка различал его очертания. И что же в итоге?
А в итоге:
«…Всё поймем, всё вынесем, любя, -
Жгучий ветр полярной преисподней,
Божий Бич! приветствую тебя».
В итоге – принятие. В итоге Волошин прощает и даже любит этот кромешный метаисторический бред. Стихотворение, которое поначалу кажется попыткой превозмочь Россию, ее «карму», оказывается хлыстовским опьянением российским бредом. Волошин упоен этим бредом, по-женски отдается ему, приветствует его, принимает как непостижимый разумом «замысел Господний», уповая на конечное обретение некоего «храма». По-существу, волошинская панорама российского деспотизма оборачивается его апологетикой, ибо «сотни лет тупых и зверских пыток» - непременное условие, так сказать, диалектическая изнанка поисков «храма», «царства Божьего на земле». Эдакий апокалиптический мазохизм, доходящий в финале до прямо-таки сладострастных взвизгиваний: «Бей в лицо и режь нам грудь ножами, жги войной, усобьем, мятежами… Все поймем, все вынесем, любя…».
Поразительно. Пресловутая загадка русской души. Прозрение поэта оборачивается полной слепотой. А ведь перед тем, как написать эти стихи Волошин уже видел красный террор. Но видел какими-то странными, сектантскими глазами. Бунин вспоминает в «Окаянных днях» о встречах с Волошиным в Одессе 1919 года: «Вечером у нас опять сидел Волошин. Чудовищно! Говорит, что провел весь день с начальником чрезвычайки Северным (Юзефовичем), у которого "кристальная душа". Так и сказал: кристальная». Поясню, речь идет о начальнике одесской чрезвычайки, где «офицеров истязали, привязывая цeпями к доскам, медленно вставляя в топку и жаря, других разрывали пополам колесами лебедок, третьих опускали по очереди в котел с кипятком и в море, а потом бросали в топку» (С.Мельгунов, «Красный террор в России»).
Спустя несколько месяцев после создания «Северовостока» в Крыму развернется массовое убийство белогвардейцев, не ушедших за рубеж с Врангелем. Их будут толпами тупо топить в море. Волошин заранее, наперед принимает это. Наперед принимает геноцидную коллективизацию и Беломорканал, сплошь в окоченевших крестьянских трупах. Известный актер Георгий Жженов, прошедший лагеря, навсегда запомнил истошный женский крик, который он услышал в коридорах Лубянки: «Только не бейте по половым органам!!!». Волошин принимает и это. Это тоже – «замысел Господний», неисповедимый путь к русскому «храму». Это тоже надо «понять и вынести, любя». И даже приветствовать. Стараясь бряцаньем на лире перекрыть вопль об отбитых половых органах, Волошин поет гимн Северо-востоку, русскому пути, который фатально материализуется в колымской трассе…
И это – гений. А мы клеймим позором сонмы сереньких стукачей-обывателей из коммуналок. Чего уж с них-то спрашивать, если длинноволосый апостол Серебряного века в чеканных строках повелел «понять, вынести и любить»? Вот они и поняли, что надо приспосабливаться и выживать. Вот они и выносили эту жизнь, где на «двадцать восемь комнаток всего одна уборная», чтобы не попасть куда-нибудь похуже. И любили, конечно. Вождя. Вон его календарный портретик на обоях.
А ведь и всего-то от Волошина требовалось – трезво, мужественно понять и сказать, что путь-то совсем не тот. Что идти следовало не на Северо-восток, а на Северо-запад. Но не к Петербургу, который при всем своем внешнем европеизме все равно пребывает в жутком потоке северо-восточного вектора, что отлично понял и выразил Волошин. А к Новгороду. Новгород как образ и идея – вот подлинная альтернатива московитскому Северо-востоку. Именно с уничтожения Новгородской республики начался всецелый, безальтернативный русский путь в «тундры» и «ледяные равнины». В историческое никуда.
В 1867 году Алексей Константинович Толстой написал свою знаменитую балладу «Змей Тугарин», в которой раскрыл суть метаморфозы, произошедшей с русской душой под московско-ордынским давлением. Напомню, А.К. Толстой описывает, как в вольном, домонгольском Киеве появляется некая косоглазая образина, которая пророчит русским:
«…На честь вы поруху научитесь класть,
И вот, наглотавшись татарщины всласть,
Вы Русью её назовёте!
И с честной поссоритесь вы стариной,
И, предкам великим на сором,
Не слушая голоса крови родной,
Вы скажете: „Станем к варягам спиной,
Лицом повернёмся к обдорам!“».
Стихотворение А.К. Толстого – это гениальный поэтический конспект чудовищного превращения Руси в Россию. На смену северо-западному, варяжскому, вектору пришел вектор северо-восточный, «обдорский».
И Волошин тоже поворачивается лицом к «обдорам». Европейски образованный человек, он не видит альтернативы Северо-востоку. Наш славный Серебряный век, по сути, закончился тем, что пропел в лице Волошина осанну северо-востоку, дикому горизонту болот и тундры. А немного ранее Александр Блок восславил «скифов». Ужасный финал лучшего этапа русской культуры, показавший внутреннюю слабость русского европеизма (и, соответственно, Февраля как попытки преодоления «северо-восточной» парадигмы).
В чем же причина помрачения? Я считаю, прежде всего, в дефиците буржуазности – недаром сама история России началась, по сути, с ритуального уничтожении буржуазного Новгорода, а с ним – здорового, устойчивого чувства жизни, самой возможности европейского пути развитии. С момента уничтожения Новгорода русские оказались вне истории, и тогда начался их путь на Северо-восток, в никуда. Новгородская буржуазность могла стать той прививкой, которая помешала бы формированию религиозного и государственного сознания московского типа. Вообще, буржуазность – это тот самый антидот, выработанный Европой, который лучше всего предохраняет личность и социум от разрушительных крайностей.
«Россия – самая антибуржуазная страна в мире…», - подчеркивал Бердяев. Причем вся, снизу доверху – от простонародья до элиты. Крестьяне-общинники саботировали столыпинскую реформу. Деятели культуры эпохи недолгого расцвета русского капитализма, нередко имевшие квартиры в Париже и жившие там по полгода, тоже брезговали буржуазностью. Блок, помнится, писал в дневнике до революции: «…Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана».
Пожалуй, один лишь Игорь Северянин не чурался буржуазности, но у него она была русской фрондой, позой, без глубины. Только Розанов имел чувство земного, бытийную здравость, он первым указал на отсутствие в русском народе культуры собственности. Но Розанов скорее гениальный обыватель, нежели буржуа, он слишком «московский», «северо-восточный». Буржуазность в моем понимании немыслима без «традиции свободы, упорства и человеческого достоинства». Розанов, конечно, иной тип.
В итоге столь многообещающий Серебряный век закончился блоковской осанной красногвардейскому патрулю и волошинским гимном Северо-востоку. Несмотря на весь свой европеизм, русский Серебряный век был зачарован Россией, опьянен ею, в нем не было критического разума по отношению к России. Блок и Волошин завороженно слушали российский ветер Северо-востока, и духовно приняли большевизм, ибо он был в этом ветре. А может быть, большевизм и есть этот ветер. Сама Россия – большевизм. Сама русская душа, сформированная Россией, типом ее государственности и религиозности, есть душа большевистская, экстремистская, сектантская. Краснота не отстает от русской натуры именно потому, что это ее цвет уже на протяжении нескольких веков.
Это цвет сектантского исступления, радения, к которому склонна русская душа – неразвитая, незрелая, так и не прошедшая настоящую школу европейской культуры, европейского гуманизма. Русские не умеют и не желают обустраивать землю, жить по-человечески, но зато легко прельщаются поисками «храма», «царства Божьего на земле». Бердяев правильно сказал, что русские – народ-странник, и странничество это разрушительное, обращенное к безжизненным пространствам Северо-востока, к нечеловеческому, к холоду сектантского жизнеотрицания. В результате русское стремление к «царству Божьему на земле», к «храму», гнушение человеческим, буржуазным неизбежно оборачивается изуверской государственностью, опричниной, военными поселениями, ГУЛАГом, вечным российским безвременьем. Россия – это дикий государственный деспотизм в органическом сочетании с диким хлыстовством духа. Единство дикой формы и дикого содержания: пыточного подвала и угарной молельной избы.
Волошин все это прекрасно увидел, но в итоге вместо того, чтобы дать трезвую оценку России, он, по сути, призывает идти дальше и дальше на Северо-восток, в небытие. Человек, не вылезавший из Европ, вдруг пускается вместе с Россией в хлыстовское радение ее жуткой псевдоистории. Что это – незрелость души, безответственность? Хорошо, конечно, приветствовать «ветр полярной преисподней», вполне буржуазно дыша киммерийскими ветерками Коктебеля. Или, сидя в шикарной писательской квартире, воспевать каторжное строительство Беломорканала, как это делали другие. Есть что-то очень логичное в том, что волошинский особняк стал обиталищем советских писателей. Блок, написав «Двенадцать», понял вскоре, что он сделал – и умер от тоски, от отвращения к окружающей жизни. А вот Волошин завещал свой прекрасный дом совку…
Да, «Змей Тугарин» А.К. Толстого – антитеза Волошину. Сам дух этого стихотворения – трезвый, солнечный, белокаменный – противоположен сумеречному экстатизму «Северовостока», его шаманьему кружению. И как не похожи финалы эти стихотворений: глухие волошинские стенания о «Божьем биче» и «замысле Господнем», будто доносящиеся сквозь вой ночной вьюги, и вот эти строки, напоминающие вольную Балтику в золотых россыпях полдня:
«Я пью за варягов, за дедов лихих,
Кем русская сила подъята,
Кем славен наш Киев, кем грек приутих,
За синее море, которое их,
Шумя, принесло от заката!».
Однако результаты истории России (если вообще применительно к России можно говорить об истории как движении, процессе) заставляют вспомнить совсем иные по тону строки о варягах – из стихотворения Николая Гумилева «Швеция» (1917). Гумилев обращается к стране варягов:
«Для нас священная навеки
Страна, ты помнишь ли, скажи,
Тот день, как из Варягов в Греки
Пошли суровые мужи?
<…>
И неужель твой ветер свежий
Вотще нам в уши сладко выл,
К Руси славянской, печенежьей
Вотще твой Рюрик приходил?».
«Ветер свежий» - это ветер Северо-запада. Уроженец Кронштадта, Николай Гумилев хорошо его чувствовал. Кстати, в 1909 году он дрался на дуэли с Волошиным. Бытовая причина поединка неважна – важна его знаковость. Примечательно, что секундантом Волошина был Алексей Николаевич Толстой – культурный антипод Алексея Константиновича Толстого, позднее воспевший «замыслы неистовых хирургов и размах заплечных мастеров» в просталинском романе «Петр Первый». Северо-восточный вектор приведет «красного графа» Алексея Николаевича в ряды большевистской литературно-политической элиты. Волошин вовремя умер и, к счастью, не прошел путь своего секунданта, но успел-таки завещать свой дом советским писателям. Гумилев же, как известно, будет расстрелян чекистами в 1921 году. Вот такая богатейшая смысловая вязь…
Северо-восток и Северо-запад – эти цивилизационные векторы образуют «вилку» русской души. И они расходятся все дальше и дальше. Собственно, этот конфликт и составляет главное содержание русской драмы. Причем, магистральным, доминирующим остается, конечно, Северо-восток. Северо-запад – традиция активного меньшинства, в котором сохранился вольный дух Новгорода, дух русской Европы, «свобода, упорство и достоинство». «За наше безнадежное дело» - вот по праву девиз Северо-запада. Это великолепно выразил Юрий Нестеренко, в творчестве которого наша тема зазвучала с новой силой:
«О северо-запад Империи бьется волна.
С упорством отчаянья снова и снова устало
Разбитое тело свое собирает она
И падает голою грудью на острые скалы,
И брызги, как мошки, летят на огонь маяка,
Чтоб вновь возвратиться к холодной ярящейся пене.
Маяк есть подобие свечки в руке старика,
Который внутри его мерит витками ступени,
Неспешно, но верно по лестнице двигаясь вверх,
И капает воск на ступень, как слеза из глазницы.
Смотритель одной из морских несменяемых вех,
Артритный морщинистый сторож имперской границы,
Однако, не плачет: довольно соленой воды
Внизу, где грохочет осенних штормов канонада!
Империя скупо платила ему за труды,
Однако платила исправно - а что еще надо? -
Все эти, не сбиться бы, сорок без малого лет...
И он ей исправно служил, не заботясь вопросом,
Кому предназначен его еженощный привет,
Горящий во мраке над стылым скалистым откосом?
Судам? Но какие же в этих краях корабли?
Тем более - в бурю? Ну разве - незримые глазу...
По крайности, пАруса в этой свинцовой дали
За все эти годы он так и не видел ни разу.
Богам или звездам? Но ватные панцири туч
От дольней докуки небесный покой охраняют.
И шарит в тумане по локоть блуждающий луч,
И свечи прозрачную кровь на ступени роняют
Вернее всего, потому лишь, что быть маяку
Столичный чиновник велел, не бывавший здесь сроду.
Смотритель немногое видел на долгом веку -
Лишь ветер, да скалы, да темно-соленую воду.
Что было до этого - сам уже помнит с трудом:
Какое-то лето, гербы, и мундиры, и флаги,
Кареты, ливреи, огнями сияющий дом,
Какие-то речи и клятвы, соратники, шпаги,
Конвой, коридор, каземат, кандалы, голоса,
Бессонная ночь, эшафот возле окон острога,
Пакет. "Вам предписано в двадцать четыре часа..."
Простая одежда, брусчатка, повозка, дорога...
А после - маяк. Он не ропщет. Не худший удел,
Не повод отнюдь от тоски повредиться в рассудке.
Покой. Свежий воздух. Безлюдье. Всего-то и дел -
По лестнице вверх подниматься два раза за сутки,
Огонь зажигать ввечеру и гасить поутру,
Раз в месяц в подсвечник прилаживать новую свечку,
Рубашку сушить на промозглом ноябрьском ветру,
Плавник собирать и топить самодельную печку,
Смотреть, как порою, пробившись сквозь тучи, луна
Разбрызгает ртуть по морщинистой шкуре залива,
Да слушать, как снизу с Империей бьется волна.
Империя очень прочна. Но волна терпелива».
Северовосток
Расплясались, разгулялись бесы
По России вдоль и поперек.
Рвет и крутит снежные завесы
Выстуженный северовосток.
Ветер обнаженных плоскогорий,
Ветер тундр, полесий и поморий,
Черный ветер ледяных равнин,
Ветер смут, побоищ и погромов,
Медных зорь, багровых окоемов,
Красных туч и пламенных годин.
Этот ветер был нам верным другом
На распутьях всех лихих дорог:
Сотни лет мы шли навстречу вьюгам
С юга вдаль - на северо-восток.
Войте, вейте, снежные стихии,
Заметая древние гроба:
В этом ветре вся судьба России -
Страшная безумная судьба.
В этом ветре гнет веков свинцовых:
Русь Малют, Иванов, Годуновых,
Хищников, опричников, стрельцов,
Свежевателей живого мяса,
Чертогона, вихря, свистопляса:
Быль царей и явь большевиков.
Что менялось? Знаки и возглавья.
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах - дурь самодержавья,
Взрывы революции в царях.
Вздеть на виску, выбить из подклетья,
И швырнуть вперед через столетья
Вопреки законам естества -
Тот же хмель и та же трын-трава.
Ныне ль, даве ль - всё одно и то же:
Волчьи морды, машкеры и рожи,
Спертый дух и одичалый мозг,
Сыск и кухня Тайных Канцелярий,
Пьяный гик осатанелых тварей,
Жгучий свист шпицрутенов и розг,
Дикий сон военных поселений,
Фаланстер, парадов и равнений,
Павлов, Аракчеевых, Петров,
Жутких Гатчин, страшных Петербургов,
Замыслы неистовых хирургов
И размах заплечных мастеров.
Сотни лет тупых и зверских пыток,
И еще не весь развернут свиток
И не замкнут список палачей,
Бред Разведок, ужас Чрезвычаек -
Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик
Не видали времени горчей.
Бей в лицо и режь нам грудь ножами,
Жги войной, усобьем, мятежами -
Сотни лет навстречу всем ветрам
Мы идем по ледяным пустыням -
Не дойдем и в снежной вьюге сгинем
Иль найдем поруганный наш храм, -
Нам ли весить замысел Господний?
Всё поймем, всё вынесем, любя, -
Жгучий ветр полярной преисподней,
Божий Бич! приветствую тебя.
Гениальный поэтический конспект российской истории. Мгновенная фотография со вспышкой. Вспышка в данном случае – это сила гения Волошина. Все постиг, все понял поэт. Вот она – Россия и ее история, вся как есть, без тумана и недомолвок. Ужас, безысходная фантасмагория безвременья: «Что менялось? Знаки и возглавья…». Суть не меняется, будь то цари, будь то комиссары. Вектор этого безвременья, этой псевдоистории – Северо-восток. Евразийский, черный, ордынско-имперский вектор, заданный Москвой. Вектор-ветер. Путь от Европы, в тундру, на Колыму, к ГУЛАГу. В 1920-м ГУЛАГ уже просматривался на горизонте. Волошин, с его даром исторического ясновидения, наверняка различал его очертания. И что же в итоге?
А в итоге:
«…Всё поймем, всё вынесем, любя, -
Жгучий ветр полярной преисподней,
Божий Бич! приветствую тебя».
В итоге – принятие. В итоге Волошин прощает и даже любит этот кромешный метаисторический бред. Стихотворение, которое поначалу кажется попыткой превозмочь Россию, ее «карму», оказывается хлыстовским опьянением российским бредом. Волошин упоен этим бредом, по-женски отдается ему, приветствует его, принимает как непостижимый разумом «замысел Господний», уповая на конечное обретение некоего «храма». По-существу, волошинская панорама российского деспотизма оборачивается его апологетикой, ибо «сотни лет тупых и зверских пыток» - непременное условие, так сказать, диалектическая изнанка поисков «храма», «царства Божьего на земле». Эдакий апокалиптический мазохизм, доходящий в финале до прямо-таки сладострастных взвизгиваний: «Бей в лицо и режь нам грудь ножами, жги войной, усобьем, мятежами… Все поймем, все вынесем, любя…».
Поразительно. Пресловутая загадка русской души. Прозрение поэта оборачивается полной слепотой. А ведь перед тем, как написать эти стихи Волошин уже видел красный террор. Но видел какими-то странными, сектантскими глазами. Бунин вспоминает в «Окаянных днях» о встречах с Волошиным в Одессе 1919 года: «Вечером у нас опять сидел Волошин. Чудовищно! Говорит, что провел весь день с начальником чрезвычайки Северным (Юзефовичем), у которого "кристальная душа". Так и сказал: кристальная». Поясню, речь идет о начальнике одесской чрезвычайки, где «офицеров истязали, привязывая цeпями к доскам, медленно вставляя в топку и жаря, других разрывали пополам колесами лебедок, третьих опускали по очереди в котел с кипятком и в море, а потом бросали в топку» (С.Мельгунов, «Красный террор в России»).
Спустя несколько месяцев после создания «Северовостока» в Крыму развернется массовое убийство белогвардейцев, не ушедших за рубеж с Врангелем. Их будут толпами тупо топить в море. Волошин заранее, наперед принимает это. Наперед принимает геноцидную коллективизацию и Беломорканал, сплошь в окоченевших крестьянских трупах. Известный актер Георгий Жженов, прошедший лагеря, навсегда запомнил истошный женский крик, который он услышал в коридорах Лубянки: «Только не бейте по половым органам!!!». Волошин принимает и это. Это тоже – «замысел Господний», неисповедимый путь к русскому «храму». Это тоже надо «понять и вынести, любя». И даже приветствовать. Стараясь бряцаньем на лире перекрыть вопль об отбитых половых органах, Волошин поет гимн Северо-востоку, русскому пути, который фатально материализуется в колымской трассе…
И это – гений. А мы клеймим позором сонмы сереньких стукачей-обывателей из коммуналок. Чего уж с них-то спрашивать, если длинноволосый апостол Серебряного века в чеканных строках повелел «понять, вынести и любить»? Вот они и поняли, что надо приспосабливаться и выживать. Вот они и выносили эту жизнь, где на «двадцать восемь комнаток всего одна уборная», чтобы не попасть куда-нибудь похуже. И любили, конечно. Вождя. Вон его календарный портретик на обоях.
А ведь и всего-то от Волошина требовалось – трезво, мужественно понять и сказать, что путь-то совсем не тот. Что идти следовало не на Северо-восток, а на Северо-запад. Но не к Петербургу, который при всем своем внешнем европеизме все равно пребывает в жутком потоке северо-восточного вектора, что отлично понял и выразил Волошин. А к Новгороду. Новгород как образ и идея – вот подлинная альтернатива московитскому Северо-востоку. Именно с уничтожения Новгородской республики начался всецелый, безальтернативный русский путь в «тундры» и «ледяные равнины». В историческое никуда.
В 1867 году Алексей Константинович Толстой написал свою знаменитую балладу «Змей Тугарин», в которой раскрыл суть метаморфозы, произошедшей с русской душой под московско-ордынским давлением. Напомню, А.К. Толстой описывает, как в вольном, домонгольском Киеве появляется некая косоглазая образина, которая пророчит русским:
«…На честь вы поруху научитесь класть,
И вот, наглотавшись татарщины всласть,
Вы Русью её назовёте!
И с честной поссоритесь вы стариной,
И, предкам великим на сором,
Не слушая голоса крови родной,
Вы скажете: „Станем к варягам спиной,
Лицом повернёмся к обдорам!“».
Стихотворение А.К. Толстого – это гениальный поэтический конспект чудовищного превращения Руси в Россию. На смену северо-западному, варяжскому, вектору пришел вектор северо-восточный, «обдорский».
И Волошин тоже поворачивается лицом к «обдорам». Европейски образованный человек, он не видит альтернативы Северо-востоку. Наш славный Серебряный век, по сути, закончился тем, что пропел в лице Волошина осанну северо-востоку, дикому горизонту болот и тундры. А немного ранее Александр Блок восславил «скифов». Ужасный финал лучшего этапа русской культуры, показавший внутреннюю слабость русского европеизма (и, соответственно, Февраля как попытки преодоления «северо-восточной» парадигмы).
В чем же причина помрачения? Я считаю, прежде всего, в дефиците буржуазности – недаром сама история России началась, по сути, с ритуального уничтожении буржуазного Новгорода, а с ним – здорового, устойчивого чувства жизни, самой возможности европейского пути развитии. С момента уничтожения Новгорода русские оказались вне истории, и тогда начался их путь на Северо-восток, в никуда. Новгородская буржуазность могла стать той прививкой, которая помешала бы формированию религиозного и государственного сознания московского типа. Вообще, буржуазность – это тот самый антидот, выработанный Европой, который лучше всего предохраняет личность и социум от разрушительных крайностей.
«Россия – самая антибуржуазная страна в мире…», - подчеркивал Бердяев. Причем вся, снизу доверху – от простонародья до элиты. Крестьяне-общинники саботировали столыпинскую реформу. Деятели культуры эпохи недолгого расцвета русского капитализма, нередко имевшие квартиры в Париже и жившие там по полгода, тоже брезговали буржуазностью. Блок, помнится, писал в дневнике до революции: «…Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана».
Пожалуй, один лишь Игорь Северянин не чурался буржуазности, но у него она была русской фрондой, позой, без глубины. Только Розанов имел чувство земного, бытийную здравость, он первым указал на отсутствие в русском народе культуры собственности. Но Розанов скорее гениальный обыватель, нежели буржуа, он слишком «московский», «северо-восточный». Буржуазность в моем понимании немыслима без «традиции свободы, упорства и человеческого достоинства». Розанов, конечно, иной тип.
В итоге столь многообещающий Серебряный век закончился блоковской осанной красногвардейскому патрулю и волошинским гимном Северо-востоку. Несмотря на весь свой европеизм, русский Серебряный век был зачарован Россией, опьянен ею, в нем не было критического разума по отношению к России. Блок и Волошин завороженно слушали российский ветер Северо-востока, и духовно приняли большевизм, ибо он был в этом ветре. А может быть, большевизм и есть этот ветер. Сама Россия – большевизм. Сама русская душа, сформированная Россией, типом ее государственности и религиозности, есть душа большевистская, экстремистская, сектантская. Краснота не отстает от русской натуры именно потому, что это ее цвет уже на протяжении нескольких веков.
Это цвет сектантского исступления, радения, к которому склонна русская душа – неразвитая, незрелая, так и не прошедшая настоящую школу европейской культуры, европейского гуманизма. Русские не умеют и не желают обустраивать землю, жить по-человечески, но зато легко прельщаются поисками «храма», «царства Божьего на земле». Бердяев правильно сказал, что русские – народ-странник, и странничество это разрушительное, обращенное к безжизненным пространствам Северо-востока, к нечеловеческому, к холоду сектантского жизнеотрицания. В результате русское стремление к «царству Божьему на земле», к «храму», гнушение человеческим, буржуазным неизбежно оборачивается изуверской государственностью, опричниной, военными поселениями, ГУЛАГом, вечным российским безвременьем. Россия – это дикий государственный деспотизм в органическом сочетании с диким хлыстовством духа. Единство дикой формы и дикого содержания: пыточного подвала и угарной молельной избы.
Волошин все это прекрасно увидел, но в итоге вместо того, чтобы дать трезвую оценку России, он, по сути, призывает идти дальше и дальше на Северо-восток, в небытие. Человек, не вылезавший из Европ, вдруг пускается вместе с Россией в хлыстовское радение ее жуткой псевдоистории. Что это – незрелость души, безответственность? Хорошо, конечно, приветствовать «ветр полярной преисподней», вполне буржуазно дыша киммерийскими ветерками Коктебеля. Или, сидя в шикарной писательской квартире, воспевать каторжное строительство Беломорканала, как это делали другие. Есть что-то очень логичное в том, что волошинский особняк стал обиталищем советских писателей. Блок, написав «Двенадцать», понял вскоре, что он сделал – и умер от тоски, от отвращения к окружающей жизни. А вот Волошин завещал свой прекрасный дом совку…
Да, «Змей Тугарин» А.К. Толстого – антитеза Волошину. Сам дух этого стихотворения – трезвый, солнечный, белокаменный – противоположен сумеречному экстатизму «Северовостока», его шаманьему кружению. И как не похожи финалы эти стихотворений: глухие волошинские стенания о «Божьем биче» и «замысле Господнем», будто доносящиеся сквозь вой ночной вьюги, и вот эти строки, напоминающие вольную Балтику в золотых россыпях полдня:
«Я пью за варягов, за дедов лихих,
Кем русская сила подъята,
Кем славен наш Киев, кем грек приутих,
За синее море, которое их,
Шумя, принесло от заката!».
Однако результаты истории России (если вообще применительно к России можно говорить об истории как движении, процессе) заставляют вспомнить совсем иные по тону строки о варягах – из стихотворения Николая Гумилева «Швеция» (1917). Гумилев обращается к стране варягов:
«Для нас священная навеки
Страна, ты помнишь ли, скажи,
Тот день, как из Варягов в Греки
Пошли суровые мужи?
<…>
И неужель твой ветер свежий
Вотще нам в уши сладко выл,
К Руси славянской, печенежьей
Вотще твой Рюрик приходил?».
«Ветер свежий» - это ветер Северо-запада. Уроженец Кронштадта, Николай Гумилев хорошо его чувствовал. Кстати, в 1909 году он дрался на дуэли с Волошиным. Бытовая причина поединка неважна – важна его знаковость. Примечательно, что секундантом Волошина был Алексей Николаевич Толстой – культурный антипод Алексея Константиновича Толстого, позднее воспевший «замыслы неистовых хирургов и размах заплечных мастеров» в просталинском романе «Петр Первый». Северо-восточный вектор приведет «красного графа» Алексея Николаевича в ряды большевистской литературно-политической элиты. Волошин вовремя умер и, к счастью, не прошел путь своего секунданта, но успел-таки завещать свой дом советским писателям. Гумилев же, как известно, будет расстрелян чекистами в 1921 году. Вот такая богатейшая смысловая вязь…
Северо-восток и Северо-запад – эти цивилизационные векторы образуют «вилку» русской души. И они расходятся все дальше и дальше. Собственно, этот конфликт и составляет главное содержание русской драмы. Причем, магистральным, доминирующим остается, конечно, Северо-восток. Северо-запад – традиция активного меньшинства, в котором сохранился вольный дух Новгорода, дух русской Европы, «свобода, упорство и достоинство». «За наше безнадежное дело» - вот по праву девиз Северо-запада. Это великолепно выразил Юрий Нестеренко, в творчестве которого наша тема зазвучала с новой силой:
«О северо-запад Империи бьется волна.
С упорством отчаянья снова и снова устало
Разбитое тело свое собирает она
И падает голою грудью на острые скалы,
И брызги, как мошки, летят на огонь маяка,
Чтоб вновь возвратиться к холодной ярящейся пене.
Маяк есть подобие свечки в руке старика,
Который внутри его мерит витками ступени,
Неспешно, но верно по лестнице двигаясь вверх,
И капает воск на ступень, как слеза из глазницы.
Смотритель одной из морских несменяемых вех,
Артритный морщинистый сторож имперской границы,
Однако, не плачет: довольно соленой воды
Внизу, где грохочет осенних штормов канонада!
Империя скупо платила ему за труды,
Однако платила исправно - а что еще надо? -
Все эти, не сбиться бы, сорок без малого лет...
И он ей исправно служил, не заботясь вопросом,
Кому предназначен его еженощный привет,
Горящий во мраке над стылым скалистым откосом?
Судам? Но какие же в этих краях корабли?
Тем более - в бурю? Ну разве - незримые глазу...
По крайности, пАруса в этой свинцовой дали
За все эти годы он так и не видел ни разу.
Богам или звездам? Но ватные панцири туч
От дольней докуки небесный покой охраняют.
И шарит в тумане по локоть блуждающий луч,
И свечи прозрачную кровь на ступени роняют
Вернее всего, потому лишь, что быть маяку
Столичный чиновник велел, не бывавший здесь сроду.
Смотритель немногое видел на долгом веку -
Лишь ветер, да скалы, да темно-соленую воду.
Что было до этого - сам уже помнит с трудом:
Какое-то лето, гербы, и мундиры, и флаги,
Кареты, ливреи, огнями сияющий дом,
Какие-то речи и клятвы, соратники, шпаги,
Конвой, коридор, каземат, кандалы, голоса,
Бессонная ночь, эшафот возле окон острога,
Пакет. "Вам предписано в двадцать четыре часа..."
Простая одежда, брусчатка, повозка, дорога...
А после - маяк. Он не ропщет. Не худший удел,
Не повод отнюдь от тоски повредиться в рассудке.
Покой. Свежий воздух. Безлюдье. Всего-то и дел -
По лестнице вверх подниматься два раза за сутки,
Огонь зажигать ввечеру и гасить поутру,
Раз в месяц в подсвечник прилаживать новую свечку,
Рубашку сушить на промозглом ноябрьском ветру,
Плавник собирать и топить самодельную печку,
Смотреть, как порою, пробившись сквозь тучи, луна
Разбрызгает ртуть по морщинистой шкуре залива,
Да слушать, как снизу с Империей бьется волна.
Империя очень прочна. Но волна терпелива».
Алексей Широпаев
Расскажи в социальных сетях:
Какие эмоции у вас вызвала публикация? (УКАЖИТЕ НЕ БОЛЕЕ ДВУХ ВАРИАНТОВ)
Комментариев - 0
Информация
Если вы впервые на сайте то вам необходимо:
Если ранее вы были зарегистрированы в социальных сервисах то вам необходимо:
Если вы зарегистрированы на сайте то:
Важная информация для новых (не зарегистрированных) посетителей
Если вы впервые на сайте то вам необходимо:
Если ранее вы были зарегистрированы в социальных сервисах то вам необходимо:
Если вы зарегистрированы на сайте то:
