Россия молчит потому что боится!

 Хорошо, что вся Россия молчит.

 Представим, что я демон. Представим, что я неслышно и невидимо парю над Москвой, внимательно рассматривая торопящуюся столицу. Что я вижу? Страх. Апатию. Натужный оптимизм, когда ты говоришь «Всё будет хорошо», прекрасно зная, что хорошо уже никогда не будет, но не имея сил взглянуть в морду того, что грядет. Я вижу огромную столицу огромного государства, застывшую в парадоксальном сочетании страха и лени на пороге квантового скачка. Торопящиеся по улицам люди понимают, что так дальше жить нельзя, и любой из них, от инвестиционного банкира проездом в Сингапур до разнорабочего, приехавшего из деревни под Тулой, может прочесть огненную оппозиционную проповедь. Просто банкир будет рассказывать про продолжающиеся сползать индексы деловой активности, про потери в рознице, про растущие транспортные издержки, а разнорабочий — про задержки зарплаты, про закрывающиеся школы и больницы, про отбирающих работу мигрантов. Они такие разные, но в то же время они едины в понимании, что жизнь не становится лучше, жизнь ухудшается, причем быстро и заметно.

Они едины еще и в другом — в страхе. Нет, они не боятся перемен, и они не настолько дураки, чтобы верить в коварные планы американцев и «попытки раскачать стабильность из-за рубежа». Разнорабочий — парень простой, но он прекрасно понимает, что автолавка в его деревню перестала ездить из-за совсем разбитой дороги, и дорогу не чинят вовсе не масоны из ЦРУ. Банкир же, возможно, на неделе знакомившийся с финансовой отчетностью какой-нибудь гламурной госкорпорации, прекрасно видит, что убытки генерирует не план Даллеса, но алчность, тупость и безразмерное безнаказанное воровство. Кроме осознания, что это неправильно, что так делать нельзя (и тем более нельзя объяснять убытки и колдобины заговором инопланетян), банкира и рабочего объединяет страх сделать шаг вперед и публично сказать, что так жить нельзя, что мы должны быстро и жестко начать реформы во всех областях жизни, от тульской деревни до совета управления «Роснефтью», и если действующие власти пребывают в апатии, то мы должны протестовать, сопротивляться и требовать смены властей, а если и это не поможет — вступать в прямую конфронтацию. Потому что нам и нашим детям здесь жить, и мы не можем смотреть, как умирают наши деревни и как разворовывается национальное богатство, с большим трудом созданное нашими предками.

Они это понимают, но они этого не скажут, потому что боятся. Боятся не истерично, не до сердечного приступа, не как когда встретил в подворотне группу «олимпийских борцов», попросивших закурить, но боятся мелко, нудно, почти фоново. Как когда сосед сверху громко включает телевизор, но ты не идешь скандалить, потому что он мент, да и вообще, ну его нафиг, послушаю лучше новости спорта через потолок. Это не драматическое, не мобилизующее чувство, оно серое и бесконечное, как кавалькада ведомственных «мерседесов» у Боровицких ворот, и тем не менее это страх, причем самый эффективный вид страха: сковывающий, лишающий воли, заставляющий примириться. Банкир и рабочий не знают, какой будет реакция на их выступление — может быть, вломится штурмовой отряд ФСБ, а может быть, мир и не заметит их протеста, но они не хотят проверять. И еще они знают, что так не принято. Никто не выступает, никто не протестует — точнее, в Москве есть горстка евреев, шумно бунтующая по комическим поводам, но это не свои. Не такие же простые парни. Не такие же джентльмены с деньгами. Джентльмены рассказывают друг другу за коктейлями об очередном безумии — но публично молчат. Простые парни рассказывают друг другу об очередной мерзости за бутылочкой пива — но публично молчат. Молчат они, молчат их друзья и родственники, молчат их партнеры, работодатели и рабочие, молчат все, чье мнение важно, про кого можно бы сказать: «Он такой же, как я, но он не молчит, он говорит открыто и смело!»

Молчит вся страна. Никто не хочет в ФСБ. Никто не хочет в Следственный Комитет. Никто не хочет, чтобы его даже просто уволили с работы — потому «да ничего не изменится, да кому от этого легче станет, а мне семью кормить надо». Никто не хочет, чтобы все вдруг стало как на Украине — где не очень понятно, что произошло (то ли фашисты захватили власть, то ли наши уважаемые партнеры), но жить определенно стало хуже. Никто не хочет рисковать не только потому, что боится риска — но и потому, что уверен, что риск встретит лишь угрюмое молчание сограждан, «пройдут мимо пионеры — всем по*** на Кибальчиша». И всей стране стыдно, что она молчит и боится, поэтому когда какой-нибудь украинец начинает что-нибудь вякать, вся страна тут же с удовольствием начинает говорить, начинает отвечать, начинает в азарте доказывать украинцу (а на самом деле — самим себе), что мы не молчим, что «и у нас на Красную площадь может выйти каждый, и крикнуть, что Рейган — дурак!»

И на некоторое время всю страну попускает. Но затем это гложущее чувство, эта свинцовая тяжесть вынужденного молчания, молчания не потому, что доволен, но потому, что «не связывайся, тебе больше всех что ли надо?» возвращается. И даже самый богатые, могущественные и знаменитые, добившиеся всего, о чем только мечтали, подходя с утра к зеркалу в современной России, видят не мечту, ставшую реальностью, но молчащего человека. Человека стиснутого. Человека, лишенного достоинства. Школьника, слушающего, как учительница несет бред, но боящегося поправить — завтра контрольная, не надо, не связывайся, не выступай, ну несет и несет, пусть ее. И это чувство ест нацию изнутри, и на время его притупляет «победа в Сирии» или «победа на Олимпиаде», или еще какой повод собраться вместе и порадоваться, какие мы сильные и умные, поорать дозволенные слова, но затем разъедающее чувство молчания возвращается вновь и вновь. Некоторые смывают серый налет молчания алкоголем. Некоторые — самовнушением, «мне всё и так нравится, и очень удобно слушать новости футбола через потолок». А некоторые не выдерживают, делают рывок вперед — как те фермеры с Краснодара, устроившие тракторный марш — получают 10 суток ареста или визит органов, и успокаиваются. «И чего это я, и правда, и вообще, я попытался! Я не молчал, я попищал!»

И провластные политологи (которые могут рассказать таких ужасов, каких ни один оппозиционер не расскажет, но которые тоже молчат) объявляют эту окутавшую Россию свинцовую паутину молчания «всенародной поддержкой». «Подавляющее большинство населения всем довольны, поддерживают курс президента и правительства, рейтинги одобрения в мартобре составили 0.89765 процентов…», и московский еврей пишет про «плохой народ», и молчащие патриотические силы с радостью кидаются орать и рвать, и идет «общественная дискуссия», и все говорят и ругают друг друга, но на самом деле — молчат.

И даже я, парящий над Москвой невидимый и неслышимый демон, молчу — потому что если это не надо вам, людям, то почему это должно быть надо мне, дьяволу? Дьявол любит смелых, страстных, безрассудных, и ни одно из этих слов нельзя применить к вам, дорогие россияне, разъедаемые молчанием изнутри. Я мог бы каждому из вас даровать силу тысячи человек, научить дышать огнем и видеть во тьме. Но я знаю, что всё это вы используете для развлечения приятелей на вечеринках и ни для чего более, потому что «ну да, я летаю и дышу огнем, но за такое нынче до 15 лет могут дать, ну его нафиг, похожу пешком, прикуривая от зажигалки».

И еще я знаю, что в один день это молчание падет — быстро, стремительно, немыслимо, как Берлинская стена, и вы заговорите, и будете говорить, говорить и говорить, но никто уже не будет вас слышать, ибо после начала крушения государственности будет не до того. Тиски разомкнутся, и подземный огонь вырвется на поверхность, но никто этого не заметит, ибо всё будет в огне.

Без уважения и симпатии, скучающий демон Обама