Юлиус Эвола: из сборника «Метафизика войны»

Война предоставляет человеку возможность пробудить героя, спящего внутри него… Момент, в который индивид становится героем, даже если это последний момент его земной жизни, своим значением бесконечно перевешивает затянувшееся существование, проводимое в монотонном потреблении среди серости городов.



Война меняет свое лицо в зависимости от того, под знаком какой касты она ведется… в период господства первой касты основанием для войны служат духовные мотивы, а ее смысл ясно осознается как путь к сверхъестественным свершениям и достижению бессмертия героем (что является мотивацией «священной войны»)… в период правления воинской аристократии война ведется ради славы и власти определенного властителя, которому демонстрируют свою верность, связанную с удовольствием сражаться ради самого сражения. С переходом власти в руки буржуазии происходят глубокие изменения: в этой точке воплощается и распространяется в массы понятие нации, формируется антиаристократическая и натуралистическая концепция родины, и воина сменяет солдат-гражданин, который сражается просто ради защиты или завоевания земли; войны, тем не менее, вызываются скрытым стремлением к превосходству либо тенденциями экономического и промышленного порядка.



Готовность умереть, принеся свою жизнь в жертву, может быть единственной предпосылкой с технической или коллективистской точки зрения, а также и с точки зрения того, что ныне принято именовать… «пушечным мясом»… с этой точки зрения война не может представлять никакой реальной духовной ценности для индивида до тех пор, пока последний является «мясом», а не личностью – как в римской точке зрения… последняя т.з. является единственно возможной при условии, что существует двойное отношение средств у к целям – когда, с одной стороны, индивид предстает как средство по отношению к войне, к достижению материальных целей, и в то же время война по отношению к индивиду предстает как возможность или путь к завершению его духовного пути, возможному через опыт героизма.





Как считается, римлянин был просто солдатом в наиболее ограниченном смысле слова, и только при помощи солдатских качеств и в силу удачного стечения обстоятельств завоевал мир. Это мнение не верно.



Во-первых, с самого начала и до конца для римлян догматом веры была убежденность в том, что божественные силы создали и защищали величие Рима – Империю и Вечность. Те же, кто хочет ограничить себя «позитивистской» т.з., вынуждены заменить это ощущение, очень глубоко осознаваемое римлянами, на загадку: что же заставляло горстку людей, без каких-либо явных причин, даже без идей «земли» или «родины», без всех тех мифов и страстей, к которым прибегает современность для оправдания войны и поощрения героизма, идти все дальше и дальше, из одной страны в другую, следуя странному и непреодолимому импульсу, основываясь лишь на «аскезе власти» [«Потребность в могуществе означает бессилие, и кто понимает это, тот, возможно поймет и то, в каком смысле путь истинного отречения (мужественного отречения, которое покоится на отсутствии «необходимости» и на «самодостаточности») может быть условием на пути к верховному могуществу, и тогда, быть может, он также постигнет тайную логику, по закону которой аскеты, святые и посвященные могут внезапно проявить гипнотическое и сверхъестественное могущество, намного превышающее могущество людей и вещей» – Эвола, Языческий империализм]? Согласно единодушному свидетельству классических авторов, ранние римляне были глубоко религиозными… Но их религиозность не была ограниченной и изолированной абстракцией, а пропитывала собой весь мир действий, включая в себя также и мир военного опыта.



Особые священные коллегии жрецов в Риме – фециалии – руководили вполне определенной системой ритуалов, которые обеспечивали мистическую составляющую каждой войны, от ее объявления до окончания. Определенно, один из принципов римского военного искусства требовал вступать в битву лишь после того, как будут явлены определенные мистические знаки; т.с.,… когда придет «момент». В силу умственных искажений и предубеждений, закладываемых современным образованием, большинство сегодняшних людей будут склонны видеть в этом чуждые, суеверные представления… однако эти взгляды неверны. Сутью искусства предсказаний, практикуемого римскими патрициями, равно как и сутью схожих дисциплин, которые без труда могут быть найдены среди других великих индоевропейских цивилизаций, было не открытие «судьбы», которой следовало суеверно покориться, а, скорее, приобретение знаний о точках соприкосновения с невидимыми влияниями, соединяясь с которыми, усилия людей получили бы развитие, умножились и привели бы к изменению не только на материальном, но и на духовном плане. Т.о., при идеальной гармонии между ними в комплексе событий равно преодолевались как материальные, так и духовные препятствия и сопротивления. В свете этого знания не остается сомнений, что римские ценности, римская «аскеза власти» включали в себя духовный и сакральный аспект, и расценивались не только как средство достижения военного и светского величия, но и как средство контакта и соединения с божественными силами.



…упомянем о церемонии триумфа в Риме, имевшую скорее явно религиозный характер, нежели светско-военный. Многие элементы церемонии показывают, что римляне приписывали победу, одержанную вождями, не столько их простым человеческим качествам, сколько трансцендентной силе, реально проявляющей себя посредством их самих, их героизма и, порой, их самопожертвования (как в ритуале, известном под названием devotio, во время которого вожди приносили себя в жертву). В вышеназванной церемонии триумфа победитель принимал регалии верховного Бога Капитолия, как если бы он был его воплощением, и шествовал с процессией, чтобы возложить лавровый венок в руки этого Бога, как будто демонстрируя, кому на самом деле принадлежит победа.



Наконец, одним из источников происхождения имперского культа, т.е. убеждения о бессмертном «нумене» [нумен – безличная божественная сила, определяющая судьбу – прим. переводчика], скрытом в императоре, является, несомненно, героический опыт: изначально военный предводитель провозглашался императором на поле боя в момент победы. В этот момент он казался преображенным божественной силой, внушая страх и восхищение, а именно это и создавало чувство «нумена». Мы можем добавить, что такой взгляд присущ не только Риму, но обнаруживается во всей классической средиземноморской античности; и он не ограничивался победителями войн, но также иногда распространялся на победителей Олимпийских игр и кровавых сражений на арене. В Элладе миф о Героях сливается с мистическими доктринами, такими, как орфизм, объединяя в общем символизме фигуры победоносного воина и посвященного, победителя смерти.



Что же до собственно нордической традиции, то общеизвестной ее частью является представление о Валхалле, престоле божественного бессмертия, уготованного «свободному» божественному роду и героям, павшим на полях сражений… Повелитель этого символического престола – Один или Вотан – описан в «Саге об Инглингах» как показавший героям через символическое самопожертвование на мировом дереве путь к единению с божественным, дорогу туда, где живут вечно, будто на сверкающем пике поверх облаков. Согласно этой традиции, никакая жертва или форма служения не ценится так высоко высшим Богом и не является столь богатой сверхъестественными дарами, как та, что приносит воин, сражающийся и погибающий на поле битвы. Но это еще не все. Духи павших героев пополнят фалангу тех, кто на стороне «небесных героев» идет в битву Рагнарек, т.е «сумерек богов», которая, согласно этому учению, а также согласно эллинам (Гесиод), угрожает миру с незапамятных времен.





…хорошо известные валькирии, выбирающие души бойцов, которым суждена Валхалла, на самом деле лишь трансцендентная персонификация частей самих воинов – частей, называемых ирано-персидской традицией фраваши. Они также представляются женщинами света или грозовыми девами битвы, являясь в большей или меньшей степени персонификацией сверхъестественных сил, с помощь которых человеческие сущности воинов, «верных Богу Света», смогут пройти преобразования и вызвать потрясающие и кровавые победы. Иранская традиция располагает также символической концепцией божественной фигуры – Митры, описываемого как «воин, что никогда не спит», который, во главе своих верных фраваши, сражается с прислужниками темного бога до тех пор пока не придет Саошиант – владыка грядущего царства «триумфального» мира.





Для древних арийцев война как таковая означала вечное сражение между метафизическими силами. С одной стороны находилось светлое олимпийское начало, солярная и ураническая (небесная) реальность; с другой – жестокое насилие титано-теллурического начала, варварское в классическом смысле этого слова, фемино-демоническая сущность… Всякое сражение на материальном уровне рассматривалось, в большей или меньшей степени, как эпизод этого высшего противостояния.



Согласно представлениям традиционного мира, вся реальность символична. Это справедливо также и для войны, рассматриваемой с субъективной и внутренней т.з. Т.о., война и путь к божественному сплетаются воедино.



…у древних индоевропейцев существовало представление о личном бессмертии, имеющее, т.с., аристократическую и дифференцированную природу. Не все смогут избежать исчезновение личного «я», этого лемурического полусуществования, древними символическими образами которого были Гадес и Нифльхейм. Бессмертие – это привилегия немногих; и, по арийским представлениям, оно уготовано в первую очередь героям. Бессмертие – и не в качестве тени, а в качестве полубога – является уделом только тех, кто своими деяниями на духовном поприще смог подняться от одной природы к другой… с т.з. действенности это духовное действие состояла в трансформации индивидуального «я» из обычного человеческого сознания в глубинную сверхчеловеческую и индивидуализирующую силу, существующую по ту сторону рождении и смерти и которой… соответствует понятие «демон».



Этот демон, однако, находится далеко за пределами всех конечных форм, в которых он проявляется, и не только потому, что представляет собой примордиальную силу целой расы, но также и из-за своей энергии. Следовательно резкий переход от обычного сознания к силе, символизируемой демоном, вызывает разрушительный кризис, схожий с ударом молнии, в результате слишком высокого для человека напряжения. Т.о., можно предположить, что в совершенно исключительных условиях демон может, т.с, сам проявиться в индивидууме, заставив его почувствовать свою разрушительную трансценденцию: в этом случае будет иметь месть нечто подобное активному опыту смерти при жизни. Т.о., становиться ясным… соответствие, т.е., причина, по которой в мифологических образах античности образ двойника или демона мог связываться с образом божества смерти. В древней нордической традиции воин видит свою собственную валькирию непосредственно в момент смерти или в момент смертельной опасности.



На самом низком уровни соответствующей феноменологии можно видеть, например, танец, использующийся в качестве сакральной техники вызова глубинных сил при помощи душевного экстаза. В жизнь индивида, освобожденного дионисийским ритмом, подобно прорастающему из глубины корню, вторгается иная жизнь. Эту силу представляют такие символические понятия, как «дикая охота», эриннии, фурии и прочие сходные духовные сущности. Все они, следовательно, соответствуют проявлению демона в его ужасающей и активной трансцендентности. Сакральные военные и спортивные игры представляют собой более высокий уровень этого процесса, но еще более высокий уровень занимает сама война… Возможность получения такого сверхнормального опыта признавалась возможной в крайней опасности и в героическом сражении.