Идеология правого антипарламентаризма в России рубежа XIX — XX веков

Русские консерваторы были против лже-института парламентаризма, однако по прошествии века еврекавказиатская кремлядь и её главный идеолог Асламбек Дудаев (Владислав Сурков) упорно выдают «Партию Жуликов и Воров» за социал-консерваторов.

                                                                            ***********

Эпиграф: «При демократии дураки имеют право голосовать, при диктатуре – править» Бертран Рассел.

Вот уже скоро как десятилетие Россия находится в состоянии напряженной борьбы вокруг конституционной реформы. Нынешняя ситуация во многом напоминает ожесточенное идейное противостояние во II пол. XIX — нач. XX вв., связанное с выбором путей решения задачи, со всей остротой вставшей перед русской автократией, — задачи политической модернизации.

То, что первый опыт парламентаризма в Российской империи оказался столь скоротечным, а зачатки либеральных институтов не получили достаточной поддержки не только среди малокультурных или радикально настроенных “низов”, но и среди “верхов”, — в немалой степени определялось антипарламентарными и антилиберальными установками правящей элиты. Выразителями и, одновременно, консервативного сегмента национальной политической культуры были идеологи и отдельные органы периодики. Анализ их сочинений и публикаций, имеющих антипарламентарную и антилиберальную заостренность, позволяет лучше понять “технологию” создания идеологически ангажированного образа отвергаемого государственного устройства и политического режима.

Критическая оценка теории и практики конституционализма — неотъемлемая часть идеологии русского консерватизма. Для ее творцов было важно, во-первых, вскрыв сущность идеи парламентаризма, подвергнуть разбору последствия переноса этой модели на русскую почву. Во-вторых — повлиять своей антилиберальной и антипарламентарной аргументацией на формирование соответствующих представлений у внимающей им читательской аудитории, на позицию бюрократической верхушки, и даже (в случаях М.Н.Каткова, К.П.Победоносцева, В.П.Мещерского и, отчасти, Л.А.Тихомирова) — воздействовать на взгляды носителей верховной власти — императоров.

Демократизация государственного устройства и крах традиционных монархий признавались консерваторами в качестве печальной, но неоспоримой тенденции новейшей истории Европы. “Европейская монархия”, — пишет Тихомиров, — “в конце эволюции переходит в конституционную, ограниченную с тем, чтобы с этого фазиса упадка окончательно уступить место республиканской идее”.[1]  При этом идеологи русского консерватизма хорошо понимали, что бурно развивающаяся на протяжении всего девятнадцатого столетия экспансия либеральных институтов не могла не сказаться на коллективном сознании русского общества, немалая часть образованных кругов которого стала связывать будущее государственности вообще и России, в частности, с конституционализмом. Ряды либералов в пореформенных условиях неуклонно росли.

Консерваторы, во многих отношениях довольно трезво оценивавшие положение дел, не закрывали глаза на “стремление, возникшее в известной части общества, к государственному строю, основанному на политической свободе”. Более того, они не могли не видеть, что те реформы, о которых “толкует Россия” (пусть и “по недостатку знаний”), представляют собой план европейски конституционного переустройства империи. Поэтому представительная форма правления обсуждается мыслителями, принадлежащими изучаемому течению, в контексте полемики с теми, кто видел в парламентарных институтах наиболее подходящую альтернативу самодержавию.

Рассматриваемые нами авторы проводят разбор конституционализма в нескольких плоскостях. С одной стороны, исследуются обще-концептуальные положения его теории. С другой стороны, внимание привлекается к функционированию наличных институтов власти и несоответствию политических реалий Запада постулатам конституционного учения. Наконец, путем демонстрации свойств либеральных режимов, безусловно вредящих (по мнению консерваторов) первичным интересам государства вообще и, в особенности, не согласующихся с русской политической традицией,  дается обоснование неприемлемости конституционализма для России.

Критика концепций общественного договора и народного суверенитета

Структура консервативного мировоззрения включает элитизм, устанавливающий довольно жесткую положительную взаимосвязь между составными элементами связки “власть-знание”. Взаимосвязь эта не просто объясняет неизменное сосредоточение власти в руках меньшинства, но и делает его закономерным.[2] Оттого идеологи отечественного консерватизма были убежденными антидемократами, выступая против переноса на сферу политических отношений принципа равенства (в первую очередь, в обличье всеобщего избирательного права).

К.П.Победоносцев говорит о постоянном предоставлении историей доказательств существования меньшинства “просветленного высокой идеей и глубоким знанием”. Его представители формируют государственную волю и именно от них всегда исходили плодотворные для народа меры. Всегда и везде все значительные реформы вынашивались исключительно инициативным меньшинством и им же проводились в жизнь. То же касается и вообще сколько-нибудь эффективного управления. В новое же время, с утверждением выборности, согласно К.П.Победоносцеву, происходит снижение “государственной мысли”. Л.А.Тихомиров также убеждён в возможности для “одного гениально чуткого человека выражать народную волю в сто раз больше, чем сотни других”, меж тем как неосведомленность масс исключает рациональность их политического волеизъявления. “Целые миллионы людей не содержат в себе никакой доли «народной воли», поскольку ровно ничего не понимают в данном вопросе”.[3]

Напротив, идея общественного договора, чья демократическая версия была сформулирована Руссо, одним из своих следствий имела провозглашение равного права каждого члена политического сообщества (как частицы одной из “договаривающихся сторон” — народа) на участие во власти. Накал полемики консерваторов с идеей общественного договора предопределялся именно тем, что идея эта подводила концептуальную базу под требование максимально расширенного состава участников выборов и в легислатуры, и в органы местного самоуправления. Критикуя идею общественного договора, консерваторы исследуют не только целесообразность осуществления народом верховной власти, но и степень ее вероятности. Поэтому Л.А.Тихомировым и К.П.Победоносцевым, К.Н.Леонтьевым и Н.Я.Данилевским была выдвинута целая группа возражений против участия широких масс в управлении, которыми не только оспаривается полезность такого участия, но и прямо утверждается его несбыточность. Несостоятельность идеи социального контракта, доказывали указанные авторы, заключается прежде всего в том, что на ее почве невозможно создание действенных механизмов власти.

Благодаря имманентно присущим свойствам политической власти, когда речь идет о более или менее развитой государственности, она не только не может осуществляться всем народом сообща (отсюда — утопичность прямой демократии), но даже всем народом в одинаковой степени (отсюда — мнимость “представительства” в парламентарной демократии). Выборное начало не может ни прекратить, ни минимизировать расслоение общества на политически господствующее меньшинство и отлученное от власти большинство. Впрочем, кое-кто из консерваторов (Л.А.Тихомиров) был не прочь адаптировать оспариваемую идею в интересах охранительной идеологии, придавая понятию “договор” смысл не юридический (нормативный акт), но психологический (договоренность). Во всяком случае, юридический контракт между личностью и обществом признавался ложным даже в качестве теоретической конструкции, ибо личность никак не может предшествовать обществу.

От апологетов монархического государства трудно ждать равнодушия в отношении сердцевины демократического учения о государстве — идее народного суверенитета. Против неё огонь их критики был обращен едва ли не в первую очередь. Л. А. Тихомиров напрямую возводит идею “самодержавия народа” к модифицированному при становлении европейского абсолютизма учению императорского Рима о всеобъемлющей власти цезарей, которое, в свой черед, заимствовало конструкцию, разработанную в лоне римского частного права. Обязанность подданных подчиняться власти абсолютного монарха утверждалась при помощи фикции добровольной передачи этой власти “первому монарху” от ее изначального обладателя — народа. Такие заимствования из имущественного права таили в себе уподобление власти некому объекту собственности, который, будучи доверен (королям), остался не отчужден и подлежит возврату по первому требованию собственника (народа). Собственно говоря, именно этой “лазейкой” воспользовался Ж.-Ж.Руссо, заявив о принципиальной неотчуждаемости верховной власти от народа, о желательности распоряжения народа этой властью без посредников в лице монархов (и даже представительных органов) и перелицевав, таким образом, абсолютистскую доктрину в демократическую.

Единства народной воли почти никогда не существует. Поэтому воля номинального главы верховной власти в демократическом государстве будет всегда страдать чрезмерной шаткостью и неопределенностью. Рассматриваемые нами мыслители были единодушны в неприятии представления об обязанности власти постоянно оглядываться на общественное мнение, идти на поводу ежеминутно колеблющихся настроений масс. Особенно порицался “роковой предрассудок” о периодической печати как выразителе общественного мнения и одновременно его просветителе, приобщающем будто бы массы к прямому участию в решении важнейших вопросов дня.[4]

Акцентирование консерваторами нестабильности (порождаемой отмеченными выше особенностями субъекта верховной власти в демократиях) должно было наглядно демонстрировать выгоды прочного и единого управления, которым обладают традиционные монархии в сравнении с парламентарными режимами. Вдобавок, идеологи русского консерватизма видели в самодержавии наиболее органичную политической культуре России вариацию “сильной власти” (свойства, жизненно необходимого любой государственности).

Внимание привлекалось к тому, что сами политические системы стран Запада невольно подтверждают вечные законы общественного развития: на поверку, во всякой государственности (в т.ч. в формальной демократии) фактически правит меньшинство. Народ же не правит, а самое большее санкционирует господство меньшинства посредством выборов, где, в лучшем случае, избираемые получают от избирающих ни к чему не обязывающие пожелания. Еще А.С.Хомяков, оперируя примерами, почерпнутыми из практики британского парламентаризма, доказывал, что расхожий образ либералов-вигов как “друзей человечества и свободы, врагов всех монополий” и т.д. — далек от правдоподобия. Партия вигов, главенствуя в политической жизни Великобритании на протяжении большей части XVIII в., на деле поддерживала “власть аристократическую, созданную по образцу Венеции”. По наблюдениям Л.А.Тихомирова, в течение длительного времени проживавшего в странах Западной Европы, там место прежней аристократии прочно занято “политиканами” и обладателями крупных состояний.[5]

Итак, на той аксиологической шкале, которая отчетливо проведена в сочинениях русских консерваторов, политической демократии не отведено место ни высшей цели, ни даже самостоятельной ценности. Правда, со временем подходы эволюционировали: если для консерваторов минувшего столетия демократия являлась антиценностью, то консерваторы ХХ века (например, И.А.Ильин) готовы видеть в демократии одну из возможных “технологий” выделения правящего меньшинства. При этом подчеркивается, что каждый народ, исходя из своей национально-психологической и геополитической специфики, должен предпочесть наиболее целесообразный для него способ селекции политического руководства.

Критика концепции представительного правления

Важное место в структуре критики парламентарных институтов занимает критика самого института представительства политической воли. Полемизируя со сторонниками представительной формы правления, Тихомиров предлагает выяснить юридическую природу публично-правового представительства. Оно является одной из форм “передаточной власти, применение которой неизбежно предполагается каждодневными потребностями государственного управления”.[6] Тогда, когда на человека (чиновника, комиссара) каким-либо нормативным актом, точно определяющим его права и обязанности, возлагается поручение, имеет место “служилое” представительство. Полезность его для Тихомирова очевидна. Поскольку рамки поручения здесь строго определены, постольку такая целевая передача полномочий представляет мало опасности для доверителя. Но парламентаризм — представительство кардинально иного типа. Его объект — воля верховной власти. Задача парламентария и его права коренным образом отличны от тех, которыми снабжается “служилый представитель”. Депутат не занят исполнением отдельного поручения, но действует во имя своего доверителя, а представляет волю своих “доверителей” даже тогда, когда она (по тому или иному вопросу) еще не выразилась. Однако, по мнению Тихомирова, нет причин пренебрегать общепринятой нормой гражданского права, по которой воля вообще (если речь идет о дееспособном человеке) не подлежит представительству.

Подвергая сомнению саму возможность представительства каким-либо лицом воли верховной власти, Тихомиров спорит с Д.С.Миллем. Последний, исходя из того, что индивид и социальная группа лучше всего знают свои интересы (и, называя поэтому демократию, провозглашающую “заведование” каждым своим интересом, наилучшим правлением), доказывал, что ввиду неосуществимости общего сбора народа нужно согласиться на правление представителей народа. Как ни парадоксально, но в полемике с Миллем Тихомиров находит себе союзника в лице Ж.-Ж.Руссо, бывшего поборником демократии, но противником представительства. Апелляция к авторитету Руссо имеет место и по другому поводу, снабжена, правда, необходимыми оговорками. “Руссо строит государство на общенародной воле, то есть предполагает, что в каждом гражданине кроме его личных и групповых желаний есть частичка общей народной воли и только эту частичку Руссо допускает в политику”, — читаем у Тихомирова, готового признать, что “в известном отношении Руссо прав, если считать эту частичку «народной воли» выражением «национального духа», ... только на этом национальном духе должен созидаться souverain-верховная власть”. И вот, наконец, главная причина “поклона” по адресу творца “Общественного договора”: “Руссо должен бы быть монархистом, ибо граждане могут сами выделить из себя такого souverain’а только в самых малых республиках, где возможно непосредственное правление народа. В государствах больших это можно создать только посредством монарха”.

Интересно, что Л. А.Тихомиров готов признать известные достоинства за демократией в её первичном значении, находя их в максимальном совпадении институтов государства и гражданского общества, чем обеспечивается “крепкий социальный строй”. При этом, однако, подчеркивается, что этот положительный эффект имеет место лишь в тех пределах, в каких вообще мыслима непосредственная демократия, т.е. возможно прямое участия в делах управления всего народа. Соответственно, демократия как “народоправство” осуществима лишь в небольших общинах, наподобие греческих полисов или средневековых Новгорода и Пскова.[7]

Один из основоположников неославянофильского течения русского консерватизма, Н.Я.Данилевский призывал не заблуждаться, видя на Западе государство, основанное на всеобщей подаче голосов и рекомендующее себя “владычеством всех”. Государство это, как и все предшествующие ему и последующие за ним, — “владычество некоторых”.[8] Парламентарное представительство “народной воли”, кажущееся на первый взгляд удачным выходом из затруднительной ситуации устройства демократического государства при невозможности прямой демократии, неминуемо порождает “правящий класс” парламентариев, ответственность которых перед избирателями весьма и весьма зыбкая, а возможности манипулировать их волей — более, чем достаточные. И К.П.Победоносцев, и Л.А.Тихомиров, и В.П.Мещерский одинаково отказывают парламентаризму в достоинстве адекватного воплощения верховной власти народа, убеждая, что парламентарная демократия исключает собственно демократию (т.е. народовластие).

Согласно доктрине представительной демократии, народ переносит свой суверенитет на выбранных им лиц. Парламентарии же формируют ещё более ограниченный круг — министров, ответственных за исполнение законов и назначение остальных чиновников. Свое эссе, носящее симптоматичное название “Великая ложь нашего времени”, К.П.Победоносцев посвящает разоблачению либеральной мифологии. Для того, чтобы внешне безукоризненная схема парламентарного правления обрела бы жизнеподобие, чтобы “закон действительно выражал волю народа, управление действительно исходило от парламента, опорная точка государства действительно лежала в собраниях избирателей, а каждый гражданин, действительно, сознательно участвовал в правлении”, — должен быть соблюден ряд непременных условий. Каких? Во-первых, парламентарии должны, узнав досконально о желаниях своих избирателей, стать бесстрастными выразителями этих желаний, министры же должны превратиться в механических исполнителей указаний парламентского большинства. Во-вторых, в парламентарии и министры должны попадать лица, готовые и способные играть такую роль, а избиратели должны высказывать такие желания, которые учитывали бы благо государства и народа в целом. Практика парламентаризма не удовлетворяет ни одному из этих условий. Соответственно, демократия как таковая в условиях современного государства оказывается химерой, а то, что выдается за ее ипостась (представительное правление), с очевидностью дистанцировано от нормативной — и с юридической, и с идеологической точек зрения — модели.

Критика концепции бессословного общества

Если быть точными до конца, то следует заметить, что большинство консерваторов, особенно рубежа веков, не устраивает не столько принцип делегирования народной воли сам по себе, сколько та версия представительного правления, которая установилась на Западе. Недаром один из теоретиков самодержавия ставил в упрек Д.С.Миллю, весьма убедительно агитирующему в пользу представительных институтов, нарочитое отождествление частного (парламентарно-демократическая форма представительства) с общим (представительное правление). Оппозиция “монархическая сословность -- демократическая бессословность” — еще одна грань основной дихотомии “самодержавие -- парламентаризм”, красной нитью проходящей сквозь все суждения русских консерваторов о государственности современного им Запада.

Главный объект критических высказываний в этой связи — бессословная (“общегражданская”) организация общества. Противоположная — сословная — организация объявлялась либералами неприемлемой потому, что идеальное представительство, декларируют они, должно выражать не сепаратные интересы отдельных групп, но интерес общегосударственный. За призывом упразднить “государственное значение” сословий стояло желание ликвидировать представительство сословий. Призывы к уничтожению или предельному ограничению монархии также подкреплялись обещаниями ослабить влияние на управление одного сословия, чьим орудием являлся монарх, и сделать государство “общим достоянием” всех социальных групп. Однако, не без основания замечает Тихомиров, именно в ХIХ веке возникло государство, названное “буржуазным” (иными словами — “государством третьего сословия”), а против него была выдвинута идея создания столь же сословного по сути своей “рабочего государства”. “Общегражданское” государство, не избавившись от изъянов сословности, утратило “балансирующие” преимущества сословно-корпоративной системы и превратилось в государство одного — доминирующего — сословия (буржуазии). Общественное сознание, объективирующееся в политико-экономических учениях, чутко отреагировало на эту метаморфозу, начав трактовать весь исторический процесс как борьбу классов.

В конечном счете государство, претендующее на равный охват интересов всего общественного спектра, на деле разъединяется с “народом”, “социальным строем” (эти два термина в терминологии охранительства равнозначны понятию “гражданского общества”). Такой порядок претит Л.А.Тихомирову по причине отсутствия “социальной идеи”, т.е. слабой связи действительных потребностей общества с политикой, проводимой государством. Теория “общегражданского строя” мешает государству стать интегратором различных социальных слоев.[9]

От анализа недостатков бессословной организации Тихомиров переходит к массированной критике той разновидности представительства, которая царит в подобном обществе. Согласно либеральной точке зрения при формировании представительного органа следует прислушиваться не к запросам корпоративно-сословных единиц, но к голосу объединенных в политические партии индивидов. Партии же, получив благодаря выборам влияние на управление, должны доносить сюда требования гражданского общества. На деле же, когда те или иные социальные слои доверяются в процессе выборов лицам, стоящим вне данного слоя (а к этому подталкивает бессословная избирательная система), — законодательная власть неизбежно “узурпируется политиканами” и бесповоротно утрачивает какие-либо достоинства подлинно общественного управления.

Тихомиров перечисляет наиболее очевидные дефекты бессословной общегражданской системы выборов. Во-первых, учет мнения низших частиц социальной жизни (индивидов) и пренебрежение мнением её высших составляющих (корпоративно-профессиональные группы, в конечном счете и слагающие нацию) провоцируют дезорганизованность нации. Во-вторых, запрет на императивный мандат (один из субинститутов сословных выборов) приводит к исчезновению непосредственной связи и ответственности депутатов с теми социальными слоями, чьими голосами они были избраны. Представительство становится “фальшивым”, попадая в руки профессионалов политики. Депутатский корпус оказывается не совокупностью делегатов нации, стоящих на страже интересов конкретных общностей, но конгломератом крупных и мелких клик, преследующих свои узкоклановые выгоды.[10]

Бессословной организации общества основоположники изучаемой нами традиции противопоставляют строй сословный, где “никто не считал государство владычеством одного сословия, но все чувствовали в нем общее объединение”.[11] Сословно-корпоративная же охрана каждого значимого интереса, в том числе индивидуального, считалась ими естественной принадлежностью самодержавной монархии. Л.А.Тихомиров, в частности, по данному вопросу с удовольствием солидаризуется с Б.Н.Чичериным (отнюдь не являющимся поборником самодержавия): монархия, обыкновенно, сословна, но общий всем интерес в ней не забыт, а представлен монархом.[12] Таким образом, как раз ниспровержение монархии выпускает из бутылки “джина” узко-корпоративных интересов. Идеологи консерватизма, справедливо ставящие вопрос о таком построении государства, где бы общий всем интерес не уничтожался частными интересами, и рисующие — в порядке ответа на него — величавую картину царской власти, возвышающейся над всеми интересами и улаживающей их к государственной пользе, оказываются в плену утопии верховного органа (института неограниченной монархии), гармонично разрешающего межсословные конфликты.

Критика концепции разделения властей

Идея разделения властей, будучи неотъемлемым элементом конституционного учения, становится одним из важнейших пунктов критики этого учения, осуществляемой идеологами русского консерватизма. Модель государства с тремя совершенно обособленными друг от друга властями Тихомиров находит химерической. Будь она осуществлена — совокупным действием этих властей (точнее — их противодействием) государственное управление было бы парализовано полностью. Одна власть, принимая законы, была бы бессильна заставить суд и администрацию придерживаться их, другая судила бы, как ей вздумается, но была бы бессильна обобщать свой опыт в законодательных актах и столь же бессильна в попытках заставить администрацию привести в исполнение свои решения.

Тихомиров, впрочем, не отказывает оспариваемой им концепции разделения властей, в известной эмпирической достоверности. Однако имеющие отношение к реальности наблюдения в данном случае были неверно обобщены в “учениях юристов” об обязательном разделении государственной власти на три ветви. Ошибка, по Тихомирову, заключалась в недопустимом смешении понятий “верховной власти” и “власти управительной”. Если первая всегда однородна по своей правовой природе (“основана на одном принципе”), едина и нераздельна, то подчиненная ей вторая власть, как правило, имеет сложную правовую природу (т.е. может быть как выборной, так и назначаемой, как коллегиальной, так и единоличной). Как раз “управительная власть” подразделяется на несколько “разделенных властей”, которые одинаково “истекают из верховной власти, одинаково ей подчиняются и исполняют её волю”. Тихомиров предлагает говорить о “специализации” управительной власти на законодательную, судебную, административную. Он не принимает термин “разделение властей”, которым оперирует доктрина конституционализма, ибо, на его взгляд, полностью автономное, раз и навсегда четко зафиксированное, сосуществование различных “частей” государственной власти — абсурд.

Возможна лишь взаимная независимость “служебных властей” относительно друг друга, но в пределах их общего подчинения верховной власти. Так, к примеру, высшая инстанция суда всегда является — ex officio — атрибутом верховной власти. Следовательно, институциональная фигура “законодателя” должна быть настолько дифференцирована от “исполнителя”, а тот — от “судьи”, насколько это размежевание не заслоняет того, что все названные функции (и институты, их реализующие), есть проявления одной и той же силы. Сила эта — верховная власть — в законодательстве устанавливает общую норму, а в суде и в администрации, применяя ее к частным случаям, приводит в исполнение.

Идея разделения властей, по Тихомирову, не только теоретически несостоятельна (“научно ложная”). Она несет в себе и мощный деструктивный заряд, обосновывая в условиях монархии борьбу властей управительных против верховной власти и, вырождаясь, таким образом, в “теорию олигархии правительственных ведомств”. Именно поэтому, отстаивая точку зрения о взаимной самостоятельности “управительных” органов, Тихомиров горячо полемизирует с А.Д.Градовским — признанным авторитетом отечественного государствоведения. В своем труде “Начала русского государственного права” последний отнес к специфике государственного устройства Российской империи “несвязанность нашей верховной власти юридическими нормами и неограниченность ее никакими установлениями”. Для Тихомирова же “особенность”, выдвигаемая на первый план университетским профессором, является свойством верховной власти вообще, ибо “демократическая верховная власть, т.е. власть самодержавного народа, тоже ничем не ограничена”.[13]

Наряду с освещением концептуальных изъянов парламентарного учения в произведениях идеологов русского консерватизма немало места уделено критическому описанию практики западных демократий.

Критика избирательной системы

Парламентарная модель начинает реализовываться с того, что часто называется “визитной карточкой” западной демократии — с выборов, их проведения и их итогов. С этого же момента, утверждали консерваторы, производится искажение фундаментальных принципов народовластия.

Парламент на Западе, пишет Победоносцев, не столько учреждение, защищающее народные интересы, сколько средство удовлетворения честолюбия и корыстолюбия депутатов. По идее, самим актом выставления своей кандидатуры и избрания депутат отказывается от каких бы то ни было частных амбиций и отдает всего себя служению своим избирателям, которые, со своей стороны, отрекаются в его пользу от своего права властвовать. На деле же выходит, что лица, собравшие наибольшее число бюллетеней, в подавляющем большинстве не стесняют себя впоследствии оглядкой на электорат, руководясь либо “произвольным усмотрением, либо расчётом, соображаемым с тактикой партии”.

К.П.Победоносцев рисует отталкивающие картины избирательной кампании, где кандидат, помня, что предвыборные посулы есть ступени лестницы на вершины политической власти, “твердит всё о благе общественном и о себе как о слуге народа”. Избиратели для него — не что иное, как “стадо для сбора голосов”. В конечном счете побеждают владельцы наиболее крупных “стад” голосов, ставшие таковыми благодаря манипуляциям прессы (партийной или временно ангажированной бульварной) массовым сознанием или путем откровенного подкупа. Победивший кандидат, попав в депутаты, забывает о массе вплоть до наступления новых выборов. “Тогда в ход снова пускаются льстивые и лживые фразы и начинается нескончаемая цепь однородных маневров, составляющих МЕХАНИКУ парламентаризма”.[14]

По Тихомирову, выборы, где бессословность соседствует с всеобщей подачей голосов, либо устанавливают главенство большинства, несведущего в самом широком спектре политических и социально-экономических проблем, либо, что является наиболее вероятным исходом, государственная власть захватывается своекорыстными группировками — партиями. “Идеальный вариант”, когда все “большинства” и “меньшинства” общества оказываются представленными в стенах парламента, — практически неосуществим.

Критика многопартийности

Консерваторов всегда занимала проблема места, занимаемого партиями в политической системе парламентарных стран. Оценка целей национально-государственных и целей, преследуемых партиями в их борьбе за власть, как явлений взаимоисключающих, — лейтмотив суждений консерваторов о деятельности этих субъектов политического процесса на Западе. Победоносцев, Катков и, вслед за ними, Тихомиров энергично отстаивают тезис о первоочередном преследовании партиями своих собственных интересов, имеющих мало общего с интересами избирателей.

Каковы минусы партийной организации представительства?

Все идеологи русского консерватизма обращали внимание на то, что замешанное на партийном начале представительство, по большому счету, вредоносно и для самого демократического правления, ибо ничто так не способствует угасанию контактов парламентария с его электоратом, как система партий. Л.А.Тихомиров в этой связи отмечает, что партии в качестве центральных фигур политической жизни нарушают фундаментальнейший принцип демократического учения о власти — принцип народного суверенитета. Депутат-парламентарий в своей деятельности с того момента, как он собрал необходимое число голосов избирателей и вплоть до начала новой предвыборной кампании, зависит отнюдь не от избирателей, а от руководства своей партии. Демократия — правление народа, а не партий, уподобляемых Тихомировым “случайным кучкам людей”. Центральное представительство, возведенное на партийной основе, столь же далеко от идеала народовластия, как и правление автократическое или аристократическое.

Консервативные авторы скептически смотрели на какие бы то ни было попытки установить контроль масс над своими избранниками. В силу того, что доктрина конституционализма отвергает императивный мандат, депутат считается представителем всей нации, а не отдельных групп избирателей. А это исключает наиболее эффективные, на взгляд консерваторов, пути контроля: наказы избирателей и последующий надзор за деятельностью депутата по исполнению наказов, возможность отзыва. Отметим, что, скажем, Тихомиров испытывает сильные сомнения в целесообразности самих наказов избирателей, мотивируя это тем, что действие согласно этим наказам осуществимо “лишь в собрании учредителей, где можно представить ясно определившуюся волю избирателей”.[15] Парламентаризм в итоге “вырождается в произвол партий”.

Партии неприятны консерваторам еще и в качестве одной из основополагающих черт политической организации бессословного общества. Согласно демократическому учению одни и те же люди (“народ”) являются одновременно и подданными, и верховной властью. Благодаря этому создается иллюзия существования “крепкой связи” между обществом, в лице различных составляющих его социальных групп, и государством, в лице представительных органов (в отличие от монархии, где связь общества с государством поддерживается наличием сословий). На самом деле, убеждает Тихомиров, в парламентарных демократиях происходит узурпация верховной власти “партийными политиканами”. Он даже апеллирует к авторитету Ж.-Ж. Руссо, основоположника учения о народном суверенитете. Руссо призывал к всеобщему голосованию, и в то же время, требовал, чтобы избиратель-гражданин ни в коем случае не присоединялся при подаче голосов к какой-либо группе, а голосовал за себя. Тихомиров не упускает случая подметить внутреннюю противоречивость критикуемой теории: Руссо, ревнитель прямого народоправства, “совершенно не допускал партий и требовал их уничтожения”.[16]

Вместе с тем упования на то, что, ликвидировав сословия, можно будет избежать появления партий, Тихомиров называет “отвлеченными”. Если социальным группам, в которые “естественно организован народ”, не позволяют “посылать своих представителей для организации государства”, то представительство неотвратимо попадает в распоряжение “специально посвятивших себя на то партий”. “Слой политиканов, имеющий функцию обнаружения т.н. “народной воли” для управления государством, а также посредством своих различных партий связывать социальный строй (т.е. гражданское общество - А.К.) с политикой, — есть необходимое орудие демократического государства”, — квалифицирует Тихомиров партийность как неотъемлемый признак парламентарной государственности.[17]

Как было сказано, все консерваторы яростно атаковали либеральную посылку о том, что в новейшее время эффективно отстаивать интересы социальных групп могут лишь партии. Они не только отказывали политическим партиям Запада в праве называться защитниками национального интереса, но и в большинстве случаев не признавали за ними достоинства носителей интереса социального. Вскрывая пороки партийности, Тихомиров обращается за поддержкой одновременно и к М.Н.Каткову и к Б.Н.Чичерину. Если первый, начиная с 1860-х гг., безусловно отрицал представительство, поскольку был уверен, что оно независимо от своей структуры и объема полномочий обречено служить ареной противоборства глубоко чуждых народу партий и “станет орудием их игры”. Чичерин же признавал за представительством известные достоинства. Однако и он полагал, что “безграничное господство партий, когда государственный интерес заменяется партийными целями” — неискоренимый недостаток демократии [18]. Поэтому Чичерин относил к сильным сторонам монархической власти, в сравнении с аристократией и демократией, как раз ее непричастность “духу партий”. Монарх приравнивался им к стоящему над частными интересами и групповыми столкновениями третейскому судье, поддерживающему социальный мир.

Еще более поразительным кажется то, что, соотнеся относительные достоинства бюрократии и “политиканских партий”, Тихомиров отдает предпочтение последней. Во-первых, “политиканы” закаляются в безостановочных и беспощадных межпартийных стычках. В схватках за обладание властью гибнут слабые и малоспособные политики, а управление получает приток жизнеспособных кадров. С другой стороны, — пишет Тихомиров, обобщая знакомый ему не понаслышке материал, — бюрократия, фактически подчинившая себе верховную власть и не испытывающая своему всевластию никакого вызова извне, “способна на крайнее понижение в смысле дарований.” Чиновничья олигархия основывается не на “победе сильнейшего, а на монополии власти”. Во-вторых, бюрократии автократического государства имеет все шансы “сделать единоличную верховную власть совершенно недоступной для народа”. Между тем партийные вожаки стран Запада “могут захватить в свои руки народную массу, но не могут вполне пресечь доступа к народу ибо кричать перед народом при демократии всегда возможно”[19]

Таким образом, критика идеологами русского консерватизма партийного компонента парламентаризма решала две задачи. С одной стороны, доказательство того, что депутат является представителем воли народа только на бумаге, тогда как в действительности им преследуются лишь узкопартийные цели, должно было служить добавочным подтверждением “фальши” демократической теории. С другой стороны, показ привычной западным демократиям политической нестабильности, во многом провоцируемой партийными междуусобиями, должен был выявить преимущество монархического строя, недопускающего таких деструкций.

Критика системы управления

В западных демократиях, где разделение возведено в ранг конституционной нормы, более или менее реальная самостоятельность и эффективность деятельности какой-либо ветви власти наблюдается лишь там, где она, помимо собственных полномочий, присваивает себе компетенцию, принадлежащую другой ветви. Тихомиров, в частности, упоминает институт конституционной юстиции в Северо-Американских Соединенных Штатах, выводя его происхождение из “произвольного истолкования” законов судом, узурпировавшим, таким образом, часть прав законодателя, или нередкие “интервенции” парламента III Республики Франции в прерогативы судебной и исполнительной власти.

Наконец, говорится про еще более многократные случаи узурпации исполнительной властью функций законодательных и судебных. Полчища бюрократии, прикрываясь именем формально верховного народа, заправляют в действительности государством. Тихомиров возражает С.Ю.Витте, анонимно издавшему брошюру “Самодержавие и земство” (Штутгарт, 1901), где нарисована идиллическая картина взаимоотношений самоуправления и бюрократии в конституционных странах. Между тем как столкновения между префектами и муниципальными советниками, доказывает Тихомиров, на Западе происходят сплошь и рядом. Вообще, поглощение исполнительной властью компетенции иных предусмотренных конституцией властей — черта государства XX века. Однако уже на заре столетия консервативному мыслителю удалось различить еще только намечающиеся тенденции диктата исполнительных ведомств над остальными ветвями государственной власти.

Существенные нестыковки с началами народовластия усматриваются консерваторами в процедуре принятия парламентских решений. Законы, как и все постановления центральных представительных органов, принимаются большинством голосов. Однако, говорят консерваторы, даже если условно признать совокупную волю парламентариев проекцией воли народа, то таковой никак не может считаться воля парламентского большинства (даже квалифицированного).

Объектом интенсивной критики является и порядок организации исполнительной власти, а также ее взаимодействие с властью законодательной. С одной стороны, исследуемые нами авторы категорически против доктрины “верховенства парламента”: наделения центрального представительного органа полномочиями, ставящими его выше других институтов власти. Главное для государственной целостности — наличие некой власти, стоящей над противоборствующими слоями общества. Между тем, согласно общему для всех течений консервативной мысли воззрению, подобный орган не может быть составлен из выборных, главный смысл деятельности которых состоит в выражении групповых интересов. С другой стороны, консерваторам не нравится то, что на Западе высшие должностные лица, которым вверены материальные и людские ресурсы государства, — министры — по существу безответственны. Правительство, командуя в порядке партийной дисциплины большинством нижней палаты, может не опасаться помех со стороны представительного органа, оттого множество злоупотреблений, совершающихся в недрах исполнительных ведомств, остаются безнаказанными.

Не говоря уже о непричастности масс к повседневному осуществлению власти, у них (особенно у народа большого государства) возникают трудности с контролем за властью законодательной и исполнительной. Ведь при парламентарном строе, где верховная власть (которой принадлежит общий контроль) теснее всего сближается с властью законодательной, т.е. высший контроль остается за законодательными палатами. При этом, контроль за верховной властью, как то подчеркивает Тихомиров, отсутствует в демократиях точно так же, как и в монархиях. “Самодержавие народной воли” неподнадзорно гражданам подобно тому, как подданным неподнадзорны действия неограниченного монарха.

Зло парламентаризма (или, как его именует Тихомиров, “системы политиканства”) в разъединении власти и народа. Везде, где приходится создавать систему представительства с несколькими инстанциями, водворяется господство профессионального слоя, “обволакивающих” его волеизъявление. В лучшем случае роль народа сводится к избранию своих повелителей. При этом Тихомиров сразу же уточняет, что при хорошей организации политических партий — и это нелегко. В конечном счёте, голос народа слышен и оказывает влияние на ход событий, разве что в пору революционных вспышек.

Любопытно, что Тихомиров — единственный из анализируемого нами круга авторов — признает, хотя и исподволь, заслугу института представительства, так или иначе содействующего решению задачи управления государством, нейтрализуя утопизм либерально-демократической идеологии. Фикция представительства дает идеологическую санкцию реально правящей силе (“слою политиканов”). Под пером консервативных авторов действительность парламентаризма представала полной противоположностью, с одной стороны, “символу веры” демократического учения”, а с другой стороны — истинным потребностям государства.

Перспективы демократии в России

Критический разбор сущности и потенциала парламентаризма, совершаемый в трудах мыслителей консервативной школы, страдал бы неполнотой без анализа перспектив парламентаризма в России.

Идеологи русского консерватизма, наотрез отказывая парламентаризму в соответствии и национальной психологии, и объективным потребностям государственности, не сбрасывали со счетов вероятности внедрения в России парламентаризма именно с подачи бюрократии. Тихомиров, трактующий существующую в империи бюрократическую машину как отлаженный “перехват” всей государственной власти администрацией, предсказывал еще до Манифеста 17 октября 1905 г., что поскольку парламент и партии являются более гибкими средствами руководства народом, постольку бюрократические круги рано или поздно возвысят голос в поддержку представительства на западный манер. Буквально накануне I русской революции Тихомиров окончательно убеждается в необходимости срочной дебюрократизации управления Россией, ибо, если всевластие бюрократии не будет подорвано, это приведет к падению и саму монархию.

Говоря, что парламентаризм автоматически ведет к партийной организации представительства, Тихомиров предупреждает и насчет обратной возможности: партии, появившись в самодержавном государстве, благоприятствуют его эволюции в парламентарном направлении. “Заставляя русский народ прибегать для выражения своих нужд к формированию политических партий”, — предостерегает он, которому претят даже выборы в органы городского самоуправления, в связи с “партийной” агитацией, сопутствующей подобным мероприятиям, — “мы порождаем слой политиканов, средостение между социальным строем и государством, а с появлением этого слоя должна выдвинуться идея парламентаризма”.[20] Под категоричным тезисом “монархия и партии несовместимы” мог бы, отметим, подписаться каждый представитель консервативного сектора политической мысли.

Не только идея парламентарного представительства, но и вообще сама идея демократии как таковой возникли, по утверждению Тихомирова, изначально не на русской почве. Все же известные русской истории опыты, предпринимавшиеся в этом направлении, неизменно имели отрицательный результат. “Народ не умел согласовывать своих местных интересов с общегосударственными потребностями..., это искусство принадлежало аристократии”, — говорит Тихомиров о периоде Московского царства. Доказывая малую способность масс, которым предоставлено широкое самоуправление, согласовывать свои интересы с общегосударственными, он приводит пример казачества. Последнее, превосходно сплачивалось, преследуя свои цели, но было “в отношении государства силой разрушительной и анархической”.[21]

Подлинное же отношение русского народа к конституционному правлению Тихомиров склонен усматривать в решительном несогласии видеть на царском престоле польского королевича Владислава. Тогда, в начале XVII века, было отказано в доверии не столько лицу иноземного происхождения и инославного вероисповедания, сколько самим условиям предполагаемого воцарения. А ими были “начала конституционные”: обязательство юридически ограничить царскую власть не только аристократической Боярской Думой, но и Земским Собором, который планировалось “парламентаризовать”, закрепив за ним контроль за изменением законов и обложением податями. Тихомиров сталкивает “современную либеральную точку зрения”, согласно которой восшествие иностранного принца на таких условиях ничем не нарушало интересы страны – и то, как понимал свои интересы “человек Московской Руси”, чье отношение к представительным учреждениям Запада емко сформулировано в одном из посланий Ивана IV: “О безбожных человецах, что и глаголати! Понеже у них цари царствиями своими не владеют как велят им работные (подданные), так и поступают... земля же правится государями своими, а не судьями да воеводами.”[22]

Прецеденты сознательного отречения от самодержавия появляются лишь начиная с XVIII века, когда вера в святость этического начала, олицетворяемого самодержавием, начинает катастрофически гаснуть. Далеко не случайным представляется Тихомирову и то, что адаптация “демократизма” политическими представлениями немалой части образованных кругов общества совпала по времени с установлением абсолютистской модели монархии. Подоплека идеи гегемонии государства над гражданским обществом — чисто демократическая, а потому абсолютизм объективно содействует торжеству политической демократии. Об этом свидетельствуют и попытки верховников ограничить самодержавие (1730 г.), и признание самим Александром I себя “республиканцем” по убеждениям (1801 г.), и требования, заявленные декабристами (1825 г.).

Новый импульс конституционному движению дало освобождение крестьян. 1861 год вселил в часть дворянства мысль о политической (парламентарной) компенсации экономических потерь дворянства от реформы, и одновременно подтолкнул значительную часть интеллигенции к идее о неизбежности — вслед за личным освобождением части народа (крестьян) — “окончательного освобождения” всего общества. Именно в те годы, когда многие черты новейшего (т.е. сложившегося после Великой Французской революции) устройства западноевропейских стран были перенесены в пределы империи, воздействие западных интеллектуальных влияний было особенно результативно. Главным требованием российского либерализма, приступившего тогда к своему идейному и организационному оформлению, стало требование “увенчания реформ”, т.е. ограничение царской власти парламентарным представительством.

В качестве закономерного итога парламентарных вожделений Тихомиров расценивает избирательное законодательство 1906 г. Будучи построено “почти всецело” на бессословной основе, когда “большинство членов Думы посылаются народом по большинству голосов”, оно “вводит в Думу зародыш парламентаризма”.[23] В этом, предупреждает автор “Монархической государственности”, скрыта роковая опасность порядка выборов, самоубийственно введённого актом самодержавной власти.

Консерваторы неославянофильского толка противопоставляли западную “коллегиальность” (взаимодействие при принятии решений нескольких человек, наделенных равными правами) русской “соборности” (сотрудничество делегатов от “органических коллективов”, ориентированное на обсуждение общезначимого вопроса, тогда как само решение может быть принято и одним человеком). Тихомиров, примыкавший в ряде моментов к неославянофилам, также видел достоинство соборности, предполагающей “возможность и действительное существование нравственного единства”, в том, что она везде, где “это нравственное единство имеется”, позволяет управлению быть “вполне единоличным”, т.е. не утрачивать тех преимуществ, с которыми в административной сфере сопряжено единоначалие.[24] Согласно ранней концепции Тихомирова в условиях самодержавия органом центрального представительства, выражающим волю нации, выступает непосредственно самодержец. При таком подходе идея выборного центрального представительства, единственно уполномоченного выступать от лица народа, оказывалась прямым отрицанием монархии.

Тихомиров поддерживал консерватора-неославянофила А.А.Киреева, труды которого содержали тщательное обоснование несовместимости “русского исторического строя” с построенным на партийных началах парламентом. Их взгляды сходятся и ещё по одному существенному аспекту. Славянофилы и неославянофилы считали непременной принадлежностью “органического” русского государственного строя Земский собор и местное самоуправление (т.е. представительные по своей природе институты). Тихомиров не имеет, по большому счету, возражений против представительства вообще, сетуя лишь на то, что сам термин “представительство” оказался совершенно перехвачен конституционной теорией и понимается исключительно как “представительство власти народа”, т.е. в смысле исключающим единоличную власть самодержца.[25]

Либеральная демократия: необходимость или возможность?

В общей теории государства, изложенной в первых главах “Монархической государственности”, Тихомиров провел резкую грань между властью верховной — источником всех прочих властей — и властями “управительными”, получившими свои полномочия в порядке их делегирования со стороны власти верховной. Поскольку “в делах сколько-нибудь общегосударственных и в государствах сколько-нибудь обширных демократия совершенно не способна к прямому действию и принуждена прибегать к представительству”, постольку, в сущности, демократический принцип может стать основой организации только “власти управительной, но ни в коем случае не власти верховной”[26]. Впрочем, Тихомиров оставляет это, брошенное вскользь замечание, без дальнейшего развития и приступает к рассмотрению демократии, аристократии и монархии в качестве трех базовых возможностей осуществления верховной власти (многими лицами, немногими, одним человеком).

Каков же потенциал “демократической возможности” и в рамках системы координат, задаваемой соотношением власти верховной и власти управительной? Вкладывая в одно из значений термина “демократия” понятие государственного устройства, основывающегося на признании народа единственным источником власти, Тихомиров показывает историческое многообразие форм демократии-верховной власти (сопряженных, в том числе, и с управлением аристократического или диктаториального типа). Отталкиваясь от такого понимания демократии, Тихомиров — в общих рамках ее генезиса — отводит конституционной монархии место “еще не вполне организованной демократии”. Он решительно не согласен с приписыванием власти конституционного монарха свойств “сочетанной” (сложной) верховной власти, объединяющей в себе как собственно монархические, так и демократические элементы. Конституционная монархия, признав доктрину суверенитета народа, очутилась всецело в руках его представителей. И монарх, и правительство здесь — лишь власти служебные (“управительные”).

Какой вариант демократического, т.е. основанного на идее народного суверенитета, государства для идеологов русского консерватизма оказывается наиболее приемлемым? Л.А.Тихомиров, высказываясь по этому поводу, отмечает, что организация управления по аристократическому (цензовому) принципу способна в определенной степени компенсировать изъяны верховной власти народа. Аристократическое устройство управления в Древнем Риме с успехом корректировало недостатки народовластия. Тем “величавым политическим построением”, который являла собой республика в пору своего максимального могущества, она была обязана как раз передаче всей управительной власти патрицианской аристократии. Когда же народ стал рваться к непосредственному управлению, то Рим вступил в полосу беспорядков и катастрофического ослабления государственности. Кризис был преодолен и выведен из кризиса “изъятием” управления от демоса и передачей его императору, единолично вставшему во главе управления.

Эти же мотивы заставляют Тихомирова (вслед за остальными идеологами русского консерватизма) поддерживать бикамеральное построение представительных органов.[27] В стенах верхней палаты обычно собираются “лица несменяемые и вообще более независимые”. Обладая высоким социальным статусом, они в состоянии сдерживать “чрезмерные увлечения” нижней палаты и тем самым сообщать государственному порядку более консервативности”.[28] Наихудшим же для государства и нации будет сочетание народного суверенитета и демократической организации управления.

В целом, своим оппонентам из либерального лагеря, провозглашавшим государство западного образца универсальным стандартом, авторы консервативной когорты пытались возражать с позиций исторического детерминизма. Так, Тихомиров настаивает на том, что “ни одна из основных форм власти не может быть названа ни первым, ни вторым, ни последним фазисом эволюции”, что ни один из известных истории типов государственности “не может быть считаем ни высшим, ни низшим, ни первичным, ни заключительным”.[29] Его особенно удручает распространяемое большинством отечественных авторитетов в области государственного права представление о том, что “современное государство не знает сосредоточения власти в одном лице, власти личной и надзаконной”.[30] Л.А.Тихомиров не только спорит с маститыми университетскими государствоведами по вопросу, обязательно ли наличие во всех государствах, достигших “цивилизованного” уровня, несколько органов, между которыми распределена государственная власть, причем ни один из этих органов не должен обладать неограниченной властью, но находить предел своим полномочиям в компетенции других органов. Тихомиров даже выступает против методологической оправданности самого понятия “современное государство”, когда эпитет “современный” не просто констатирует существование государства в данное время, но заключает в себе позитивно-ценностную характеристику.

Автор: Алексей Сергеевич КАРЦОВ, кандидат философских наук, кандидат политических наук, доцент, Санкт-Петербургский государственный университет, статья написана в 2000-ом году за год до основания «Единой России».

См. дополнительно о ложной сущности парламентаризма "КРИВДА ДЕМОКРАТИИ"