Евгений Головин: «Я жил вне времени»

Сегодня исполняется год со дня ухода в иной мир Евгения Всеволодовича Головина (такие люди не умирают, они безсмертны). В память об этом удивительном человеке мы публикуем его интервью журналу «Волшебная гора»:

– Евгений Всеволодович, в своих лекциях и эссе Вы много и резко критикуете современность. Поэтому мой первый вопрос будет таким: в какую эпоху вы хотели бы жить?

– Совершенно понятно, что душа, как таковая, постепенно исчезает, и индивидуум растворяется в социуме, мы умираем как индивиды и воскресаем как члены общества, то есть нечто чудовищное, нечто спровоцированное. Наша жизнь, наша энергия не есть более наш внутренний огонь, теперь это огонь, который мы получаем от социума – от зрелищ, от кино, от женщин, от других людей. Я не знаю более вампирического времени, чем последние век-полтора, особенно после второй мировой войны. Всех поражает невероятный взрыв творческой энергии первой половины века – и в смысле поэзии, и в смысле прозы, потому что были гениальные романисты и гениальные поэты, – и полный упадок после, скажем, 50-го года двадцатого века, – то есть ничего абсолютно! В этом смысле можно критиковать современность и, конечно, хотелось бы жить в какое-то другое время. Но дело в том, что такая ностальгия никогда не продуктивна. У Гумилёва правильно сказано: «Лучше пустое ничто, чем золотое вчера». Это истинно мужской взгляд на вещи. Мы оказались здесь и теперь, и охать, как старые бабки на рынке, что при царе свинина стоила одну копейку, а теперь невесть сколько, недостойно мужчины. «Пустое ничто» даёт большие шансы для мужского начала, оно может сильно себя проявить, не опираясь ни на что.

– Правильно ли я вас понял, что вы отказываетесь от критики?

– Я думаю, что негативная критика вообще не имеет права быть, причём в любой области, в самых мелочах. Если я начинаю критиковать ваш костюм, вашу внешность, то в фундаменте этих критических замечаний лежит садизм, страшная идея вашего убийства. Я ставлю себя на место Бога-творца и думаю, что я бы сделал вас совершенно иначе. То есть негативная критика есть агрессия и убийство. Слово «нет» вообще не имеет права на существование, как писал Бёме в своей очень хорошей книге, которая называется «Signatura Rerum». Удивителен пафос Бёме в смысле универсального «да». Если ты живёшь в так называемом реальном мире, то критика этого мира неуместна и крайне дурного тона. Если нам что-то не нравится – это наша внутренняя проблема, значит, нас мучают собственные недостатки. Мне не нравится, что столь великий мыслитель, как Генон, не находит ничего лучшего, чем постоянно поливать грязью современную эпоху. Одно из его самых браных словечек «les modernes» – современники – он это сделал таким лейблом всего самого противного, что он в жизни встречал. Если ему кто-то нравится, как, например, Лейбниц, то он называет его полу-профаном. Конечно, он всегда подчёркивает, что это говорит не он, а традиция, но ведь это то же самое, что сказать, что я – аватар бога Вишну, и поэтому так говорю. А если кто-то не понимает, что я аватар, то он относится к les modernes. Из его сложных книг следует элементарный вывод: те, кто меня понимают, должны строить что-то вроде Ноева ковчега – причём, как его строить непонятно, потому что Генон справедливо отрицает всяких гуру, восточных учителей, вообще идею учителей; немного хвалит масонов, но тоже больше критикует. Прочитав сочинения Генона, мы должны понять, что наступил конец, и если всё-таки мы найдём в себе внутренние силы сами сделать себя, то мы, человек сто или пятьсот, должны объединиться в ковчеге, чтобы спастись от этого потопа профанизма и пошлости, который нас, по Генону, окружает. Эта позиция кажется мне не легитимной. Очень сомнительная идея универсальной традиции сомнительна как все универсальное, как и монотеизм, который говорит, что бог один, а кто думает, что их много, тот просто неразумный человек. В этом смысле критика современности, строго говоря, не выдерживает критики, так же точно, как Ницше однажды гениально сказал, что презрение само по себе заслуживает презрения. Я думаю, что наша эмоциональность должна быть коренным образом избавлена от всяких негативных эмоций, от негативной критики, от всего негативного, которого вообще не существует в природе. Нам может не нравиться дождевой червь или пиявка, но в основе этой эмоции всегда лежит внутренний негатив, который мы экстраполируем на нечто внешнее. Генон – сильный критик современности, сильный и обоснованный, поэтому для умных или, как писали в совке, «думающих» людей, его сочинения – очень опасный яд.

 – Мне известно, что уже в 13 лет вы знали латынь. Откуда? Вы ведь учились в обычной послевоенной советской школе, где, насколько я знаю, древние языки не преподавались…

– Дело в том, что я составил мнение о советской школе ещё в первом классе. Она меня совершенно не интересовала, единственный предмет, по которому я получил пятёрку, был «сталинская конституция». У нас преподавал автор учебника, некий Баринов, совершенно удивительный человек, симпатяга, он мне очень нравился. Я думаю, что отметки в школе зависят от того, насколько тебе симпатичен педагог. Я терпеть не мог математику: когда нам преподавали таблицу умножения, я сказал, что ничего не понимаю, потому что это просто чушь. Что такое дважды два? Ну, помножьте два яблока на две селедки, спросил я математика, что у вас получится? Он просто озверел. И сразу уличил меня в том, чем я страдаю до сих пор: полным отсутствием абстрактного мышления. Очень долго я не мог научиться читать. Где-то к концу второго класса я читал с трудом. Но мне очень понравилась конфигурация греческих букв. Я подумал, что если уж учиться писать, то лучше красивыми буквами писать красивые слова. Совершенно по-детски я начал перерисовывать греческие буквы и таким образом освоил язык. Поскольку мальчик я был довольно одинокий, ненавидел все эти заводные машинки и прочую чепуху, то свободное время у меня было, и греческий язык, который считается сложным языком, дался мне быстро. Потом я увлёкся латынью, которую изучал года три, потому что она показалась мне очень трудным языком. Греческий гораздо проще латыни, и он очень близок к русскому. Фулканелли утверждает, что во французском языке не меньше пятидесяти процентов греческих слов. Я не знаю, прав он или нет, но я уверен, что в нашем языке гораздо больше 60 процентов. Мне просто повезло в том смысле, что я упрямый и старался всё сам прочитать, а не слушать, что говорят другие.

– А откуда появились у вас книги на греческом, с которых вы перерисовывали буквы?

– Я застал несколько философов, которые кончили знаменитые немецкие университеты. Николай Хрисанфович Херсонский, например, кончал Виттенберг, и говорил, что он был соучеником Гамлета, потому что Гамлет у Шекспира там учился. Они были со шрамами, с лицами, исполосованными палашами. Они принадлежали к закрытым студенческим корпорациям, в которых были приняты студенческие дуэли, дрались на палашах. Убить они по правилам друг друга не могли, но выколоть глаз – пожалуйста. Потом, уже под старость, они вспоминали с большим восторгом это студенческое время – попойки и эти страшные дуэли. Как только я выказал желание изучать греческий, они мне притащили чёрт знает сколько литературы. Позже, когда поступал в Университет, я знал уже французский и немецкий. Я всегда имел только неприятие английского языка, который я очень плохо знаю и очень не люблю. Я читаю по-английски, разумеется, но как-то мне он мало приятен, не знаю, как вам. Я не могу сказать, что от изучения древних языков у меня ностальгия по древней Греции или по Риму. Думаю, что у меня сформировался свой Рим и своя Греция, свои греческие и свои римские боги. Это помогло мне тот самый Ноев ковчег самому вокруг себя и построить. Иначе говоря, свой остров Робинзона я сам себе насыпал.

– Мне крайне интересен период вашей жизни до Южинского переулка. Вы ведь были свидетелем настоящих исторических катаклизмов: смерти Сталина, двадцатого съезда, потом происходили события, для многих людей вашего поколения ставшие определяющими: например, фестиваль молодёжи и студентов, открытие джаза… Рок-н-ролл, между прочим, не прошёл мимо вас, и в тексте, посвящённом Василию Шумову, вы демонстрируете немалую эрудицию в этой, казалось бы, предельно далёкой от вас области…

– Это была небольшая книжечка, она называлась «Сентиментальное бешенство рок-н-ролла». Я тогда очень нуждался в деньгах, и Вася Шумов мне полторы тысячи долларов за неё заплатил. А что касается упомянутых вами исторических событий… Ну, я как-то боком был в курсе… Но я знал людей, несколько человек, которые проиграли в преферанс начиная с семнадцатого года и вышли в пятидесятом на тезоименитство императора Николая. То есть они ни о чём вообще не слышали, не знали, что произошла революция, или слышали краем уха о каких-то «беспорядках, учинённых хулиганами и черносотенцами». Они жили вне времени, но продолжали жить в России. Дело в том, что эта страна сложна по своей структуре. В Советском Союзе было очень много богатых людей, они просто не афишировали этого. И советская, то есть чекистская власть, абсолютно продажная по своей сути, позволяла этим людям жить так, как они хотели. Так что жизнь была очень даже неплохая. Наоборот, все очень сильно скисли после смерти Сталина, а после разоблачений Хрущёва наступил общий пессимизм. Мол, эта сволочь оболгала истинного царя, самозванец, аки пёс, вскочил на престол и теперь, понятно, облаивает своего бывшего хозяина. А жили раз в 50, наверное, лучше, чем сейчас. Москва была очень спокойным городом. Она была, конечно, раз в 50 поменьше, но в ней можно было жить. И то, что я вдруг возымел желание учить древние языки, перебиваясь при этом в школе с кола на двойку, ни у кого не вызывало удивления, это было нормально. Жизнь текла в своём спокойном медленном ритме, не было этого безумия, которое я сейчас наблюдаю, когда женщины бегут в метро или на улице, все в штанах, как королевская морская пехота, не хватает только автоматов. Сейчас мы живём в какой-то бесконечной военно-полевой обстановке. А тогда была уверенность, что страшная война кончилась, наступил вечный мир. В этом смысле моё детство пришлось на очень благоприятное время. Представляете, как было хорошо жить, когда можно было зайти в ресторан «Коктейль-холл» на улице Горького, теперь Тверская, как бы ты не был одет, и сколько бы тебе не было лет. Тебя очень вежливо обслуживали, и можно было всю ночь там сидеть, пить кофе или коктейли, я сам там бывал лет в 14. То есть не было этой страшной системы: это для негров, собак и русских, а вот это для хороших людей. Так было до 56-57 года. С приходом Хрущёва всем стало ясно, что эта страна кончилась.

– Теперь вопрос, который вам, вероятно, не раз уже задавали: где вы смогли прочесть все эти средневековые алхимические трактаты, на которые часто ссылаетесь?

– На это я обычно отвечаю, что просто всё выдумываю. Был такой прецедент: когда во французских учёных кругах обнаружили, что в парижской Национальной Библиотеке нет и половины тех книг, на которые ссылается Фулканелли, то все очень обрадовались, что сумели уличить его в шарлатанстве, потому что для механистического, для прогрессистского человека нет большей радости, чем доказать, что автор шарлатан. Как всякий приличный человек, я, конечно, очень люблю шарлатанство, но на самом деле с источниками у меня проблем не было никаких. Я же жил в Москве, и освоил отдел редких книг Ленинской Библиотеки. Они сами не знали, что у них за книги. Я работал над ними, наверное, лет десять. Я знал все их так называемые каталоги для сотрудников, которые читателю не выдают. Мне приносили книги 17-ого века – они были уже пропавшими, с белёсыми страницами, с переплётами из телячьей кожи, проеденными вредителями просто насквозь. Я открываю книгу, допустим, Космополита, которая называется «Новый химический свет», и вижу, что там какие-то жуки устроили целый лабиринт.

– Интересно, как эти книги попали в Россию?

– Это были книги из монастырей, которые большевики свезли все сюда, в Ленинку, когда в двадцатые годы разоряли монастыри. Усилиями Луначарского всё это было свезено и брошено гнить в страшных сырых подвалах. Я поразился, насколько тщательно в православных монастырях изучали алхимию, мистику, причём не в Москве или Петербурге, а в провинции. Бёме был весь исчерчен карандашом. Попадались книги по очень сложной, не для новичков, алхимии с пометками на русском языке. Я читал, например, письма знаменитого алхимика Сандевогиуса и встречал на полях надпись: «Смотри книгу его сына о соли». Действительно, был такой алхимик, который называл себя сыном Сандевогиуса, но он не был его родным сыном, а, так сказать, духовным – значит, они и его знали! Я стал по-другому думать о России. Это была очень сильная культура, но опять же какая-то потайная. Многие из тех книг, что мне приносили, были вообще не описанными, мне просто пачками их выдавали, а я уж сам там разбирался. У меня установились очень дружеские отношения с дамой, которая была директором этого отдела, я говорил ей, дайте мне эти книги, я их сохраню. Там были редчайшие издания, которые стоят просто бешеных денег, они превратили их в труху. Там были первоиздания Эразма Роттердамского, Иоганна Рейхлина, Парацельс в больших количествах. Я понял, что монастыри имели гораздо более тесную связь с Европой, чем мы себе это сейчас представляем, и тратили немалые деньги на покупку этих книг. Я понял это, прочитав воспоминания Артура Ди, сына знаменитого астролога и герметика Джона Ди. Он десять лет был здесь придворным врачом, приехал при Борисе Годунове и оставался ещё при первых Романовых. Он написал, что нигде не встречал людей такой культуры, как в Москве, и нигде не вёл таких интересных бесед, что мало вяжется с той исторической картиной, какую мы имеем.

– Скажите, насколько я знаю, вы в то время ничего об алхимии не писали, у вас не было никакого заказа, это был сугубо частный поиск? Но ведь это требовало огромных затрат энергии и времени, которые не вели и не могли привести ни к какому реальному результату…

– Дело в том, что у меня никогда не было чувства времени и полностью отсутствовала торопливость, которая является богом современных людей. Я как-то думал, ну, посижу сколько-то времени над какой-то книгой, ну и хорошо. Потом со временем я научился очень хорошо читать мистическую литературу. Когда я впервые открыл «Аврору» Якоба Бёме на русском языке, издание 1911 года, я ужаснулся: там вообще ничего непонятно. Но я знал, что есть словарь языка Якоба Бёме – так же, как есть словарь языка Парацельса, без которых, даже зная немецкий и латынь, бесполезно читать этих авторов. Я угробил дикое количество времени на то, чтобы понять эти словари, зато потом чтение очень быстро пошло. Эти словари составили их ученики, правильно рассудив, что через сто лет Парацельс и Бёме будут вообще никому непонятны. И есть ещё очень хорошие комментарии к ним. Бердяев в 50-е годы взялся переводить на французский полное собрание Бёме, но успел перевести только два тома и умер. В предисловии он пишет, сколько он над этими словарями просидел, прежде чем начать. На мой взгляд, это очень правильно. Ни одного серьёзного автора, не обязательно такого сложного мистика, как Бёме, нельзя читать без его словаря. Взять того же Шекспира (а у нас, скажем, Лескова). Всё-таки хорошо бы издать его словарь. А вообще, может быть, со мной случилось то, о чём в «Алисе в стране чудес» шляпочник говорил Алисе, которая жаловалась, что ей не дают поспать, потому что надо идти в школу. Нужно, говорил он, дружить со временем, тогда и выспишься, и в школу успеешь. Я тогда решил, что со временем можно дружить, если совсем на него внимания не обращать. Потом, поскольку я, будучи язычником, никогда не верил в так называемую смерть, я думал, передо мной вечность, я никуда не опоздаю, прочту ли я эту книгу сейчас или после смерти, это ж всё равно. Фразу «жизнь коротка, искусство вечно» я сразу исправил таким образом: «жизнь вечна и искусство вечно». То есть я, конечно, всегда был сдвинутым и сумасшедшим, но я хорошо себя чувствовал в этом времени, а если бы это время чувствовало себя плохо со мной, они бы меня расстреляли, а если они меня оставили, значит, я им не особо мешал.

– Где-то у Ницше мне встретилась фраза о том, что правильный человек всегда находится среди своих. На протяжении многих лет вы работали в такой области, которой кроме вас тогда, кажется, вообще никто не занимался. Были ли в те годы у вас «свои»?

– Нет, я не могу этого вспомнить. Был Владимир Степанов, гурджиевец и патриот оккультизма, было ещё несколько человек, но, в общем, я всегда работал один. Как сказал Гастон Башляр, алхимия – это наука одиноких мужчин. И действительно, в большинстве своём алхимики были людьми бессемейными, здесь, в России, если вспомнить книги из отдела редких книг в Ленинке, они сидели по монастырям и там занимались своими делами. Поэтому я не думаю, что герметика требует такого коллективного изучения, как сейчас это принято в европейских университетах. Это в принципе не верно, когда речь идёт об алхимии. Она в корне не понимается современностью, потому что только сам мастер с помощью того, что мы называем философским камнем, или философской пудрой, или пудрой проекции, может произвести трансмутацию, скажем, ртути в золото. Никто другой этого сделать не сможет. Поэтому смешно говорить, что философский камень есть универсальный рецепт. Дело в том, что алхимия и химия – полярно противоположные вещи. Меня всегда поражал страх людей, пытающихся писать об алхимии, перед официальной наукой. Книга одного довольно известного алхимика начала 18-ого века, который потом изобрёл саксонский фарфор, начинается так: «Возьми сколько-нибудь какого-нибудь вещества». Как вы понимаете, строгой наукой в такой рекомендации и не пахнет. Это совершенно иное мировоззрение. Алхимик обладал внутренним огнём, позволяющим ему превращать вещества. Этот самый философский камень он нёс в себе. Если он может экстраполировать свою внутреннюю, очень тайную энергию, то ему действительно всё равно, какое вещество взять. Это напоминает рассказ Гофмана «Саламандра». Там, когда за столом кончилось вино, обратились к одному майору, о котором было известно, что он неравнодушен к чёрной магии. Вам, наверное, понадобятся ваши чёрные магические книги, сказали собутыльники, но майор ответил, что может обойтись любой книгой. Ему дали французский словарь, из которого он торжественным тоном зачитал несколько слов, и тут же на столе появились бутылки с вином. То есть решающее значение имеет не что читается, а кто читает. Важно не что написано в книге по алхимии, а кто её пишет и кто читает. В этом смысле их бесполезно просто читать глазами, их может читать только тот, кто знает, как это надо делать. Вычитывать из них какие-то рецепты – это смешно.

– Раз уж мы коснулись тёмы черной магии… В интервью Раде Анчевской вы обмолвились, что интересу к этим материям у вас предшествовал жизненный период, длившийся около года, когда вы жили с двумя ведьмами. Могу я спросить вас об этом, если это не секрет?

– Ни магия, ни ведовство, ни алхимия – не секретные науки, они совершенно открытые, и это понятно почему. Это науки индивидуумов. Изучать их людям обычным, социальным совершенно бесполезно. Поэтому зачем мне скрывать, что я какое-то количество времени провёл с весьма интересными девицами. Да, это было, и не год, а два года. Тогда мне было 14 лет, это происходило в Калужской губернии. Случайное знакомство, под Калугой, две сестры, было им за 80. Всё случилось летом, в жаркий июнь, одна из них ходила в шофёрском ватнике прямо на голое тело, в кирзовых сапогах, и выглядела так, как и должен выглядеть человек в 80 лет, но глаза у неё были озорной девки, совершенно поразительные. Я с ними очень вежливо поздоровался, съездил в город, купил пирожных и решил пойти к ним в гости. Они жили на отшибе, электричества у них, конечно, не было. Когда я пробрался через палисадник, окно их было слабо освещено немного красноватым светом. Я подошел к окну и стал смотреть. Две эти бабки сидели за столом, свеча горела алым пламенем удивительной красоты, по столу было рассыпано просо, которое клевал чёрный петух, точнее, он как-то отбирал зёрнышки, перекладывая их с места на место, а они на клочках бумаги что-то за ним каким-то обгрызанным карандашиком отмечали. А потом одна из них сказала: «Ну, входи, сынок, входи». То есть они уже знали, что я пришёл. Они были очень польщены этими пирожными. Мальчик я был такой галантерейный, вежливый, и поскольку вся деревня подвергала их полному остракизму – когда они шли по улице, люди их даже сторонились, боялись очень, – то мне они были рады. Меня поразило, что высокая квалификация соединялась в них с совершенно наивной радостью деревенской девки, которой принесли гостинцы: они любили конфеты, леденцы, пирожные, всё городское. Им льстило, что ими интересуется юноша из города. Это целая отдельная вселенная – чёрная магия. Точнее, это неправильное название, правильно – натуральная магия. Это оказало на меня очень сильное влияние, потому что я повидал кое-что, чего просто так никогда бы не увидел.

– Например?

– Ну, там было много всего. В горнице, где жил этот чёрный петух, который на куриц, кстати сказать, не обращал никакого внимания, для куриц был другой петух, обычный, а с этим старухи обращались очень деликатно, он у них жил, как иноземный гость или посол какой-нибудь; что они за ним записывали, я до сих пор не знаю… Так вот, в этой горнице я как-то вижу, что из-под вороха тряпья в углу высовывается старческая голая нога, поросшая белыми волосами. Я не стал обращать внимания, думаю, старик какой-то спит, прошёл в комнату, а потом оттуда шевеление какое-то послышалось и, стряхнув тряпьё, к двери пошла роскошная голая девица лет 18-19. Я к тому времени уже понял, в каком я обществе, поэтому ничего не сказал, их дела, мало ли что. Масса там было таких вещей, пересказывать которые много займёт времени, а я устал уже… Помню такой случай: как-то деревенский парень послал матом одну из сестёр – старухи были сёстры и девственницы, мужей у них не было – и ещё кулаком ей погрозил. И кулак у него так сжатым и остался, хотя она на него даже не оборачивалась. Он и в город ездил, и к врачу, и к фельдшеру – всё напрасно. Мать его на коленях перед сёстрами стояла, поросёнка зарезала, им принесла, они поросенка выбросили, сказали, что мяса не употребляют. Недели две всё это длилось, пыталась мать участкового позвать из соседней большой деревни, мент сказал, ни за что я к ним не пойду, разбирайтесь сами. Я деталей уже не помню, так как тогда другим был занят, сёстры меня лесу учили, растениям, птицам, так что мне своих дел хватало, но, в общем, они, видимо, хотели, чтобы он сам к ним пришёл, этот парень. И когда он пришёл, едва вошёл в комнату, рука у него сразу ожила. Стал благодарить, извиняться, они только махнули, чтоб шёл. Меня поразило, что над ним они никаких действий вообще не производили, как вязали что-то из ниток, так и вязали. Что они там вязали, чёрт их знает, у них и клубка-то целого не было. Потом, уже студентом, я видел ведьм на Северной Двине в филологической экспедиции, что-то мы там собирали, занимались, на мой взгляд, чепухой, потому что никто и никогда правды этим собирателям фольклора не скажет. Не любят их в деревнях.

– При чтении вашей книги «Приближение к Снежной Королеве» больше всего меня поразила её полная независимость от времени: автор без малейшего усилия переносится из одной далёкой от нас эпохи в другую, и почти невозможно поверить, что это писалось в сегодняшней России…

– В юности на меня произвела большое впечатление одна фраза в «Дневниках» Андре Жида – он сказал, что журналистикой я называю всё то, что интересно сию минуту и завтра уже умрёт. Я решил, что надо заниматься так называемыми осевыми темами, которые от времени не зависят. Другое, что произвело на меня поразительное впечатление, это, когда я не поленился выучить латынь и прочёл «Энеиду», я понял, что эта поэма будет интересна всегда. В «Энеиде», конечно, упоминаются характерные для того времени моменты, но они практически исчезают, главное – это осевое путешествие: Земля, Инферно, а после Инферно начинаются необозримые космические элементы. Мы выходим на свободу иного порядка. Это меня поразило даже больше, чем Гомер, который всё-таки привязан к истории – Троянская война, распря богов, передел мира – это, всё же, история, тогда как «Энеида» не имеет вообще никакого отношения к истории. Позже, когда я что-то пытался писать сам, я старался это делать так, чтобы это мог читать и современник, и человек эпохи Платона. В этом смысле я никогда не забочусь о темах, которые были бы интересны специально нашим современникам. Я не то чтобы презираю современников, но поскольку я совершенно ненавижу эту чудовищную техническую цивилизацию… я не романист, но если я писал бы роман, я постарался бы полностью избежать примет времени: автомобилей, компьютеров, радио, телевиденья и так далее. Писать надо так, чтобы это было интересно читателю любой эпохи. Я сделал бы всё, чтобы избежать этого распроклятого прогресса и всех его примет. Нас должны окружать пейзажи, которые столь же мало зависят от времени, как и вечные человеческие темы.